Композитор, рояль и скрипка
В храм вошёл человек: молодой, несколько бледный, задумчивый. Черты лица его — тонкие, одухотворенные, глаза как будто смотрят в другой, мысленный неизмеримый мир.
— Доброго здравия, Сергей Романович, — здоровается с ним немолодая женщина в белом платке, под булавку, смотрит на него пристально и улыбается.
Тот ничего не ответил, впрочем, никто из прихожан никогда не обижался на него за это, ведь человеком он был необычайным: как будто рассеянным, меланхоличным, но с блистающими вдохновением глазами. Сергей Романович — композитор. Безусловно, внутри него живет величайший талант, и даже теперь, в таком молодом возрасте, его произведения могут соревноваться с классикой. Вероятно, именно таким был в молодости Шопен, Бетховен или Моцарт.
— В этот раз он напишет что-нибудь очень грустное, разрывающее сердце, — шепчет женщина в платке своей соседке. — Посмотри, какой он сегодня печальный…
Та в ответ пожала плечами: композиторы — люди сложные, и нельзя так просто угадать, каким будет его новое произведение… Вполне возможно, он и сам не знает, каким.
Женщины обе просмотрели на него: высокого, худого, тонкими пальцами перебирающего невидимые клавиши, вздохнули и сказали, не сговариваясь:
— Помоги, Господи!
А Сергей Романович действительно был в самом скверном расположении духа. Какой бы возвышенной не была твоя профессия, она все равно, как море, наполнена подводными скалами, рифами, иногда — если море северное, — льдами и айсбергами.
— Глыба непробиваемая, — вдруг едва слышно прошептал композитор и сжал кулаки. Но уже через мгновение, они разжались, пальцы снова забегали в какой-то стремительной мелодии.
Кулаки — это не свойственное положение пальцев для композитора.
— Он ничего не понимает ни в искусстве, ни в людях. На этом месте должен был быть я, а господин Берг пусть бы занимался своими вечными студентами! — это уже мысли: волнующиеся, захлестывающие, поднявшие горький мятеж.
— Куда он меня поставил… Начальничек… Право-слово, пора уходить из консерватории, и я уйду, непременно уйду! Лучше играть в переходах метро, чем выполнять повеления сумасбродного бесталанного человека: он и детскую пьесу не в состоянии написать!
Роман Сергеевич вздохнул и как будто очнулся. Оказывается, пока он думал обо всем этом, рука машинально расставила свечи, успела перекреститься три раза на иконы, а сам он даже поклонился собиравшимся к началу службы прихожанам. Удивительно!
Вдруг внутри его сердца запела скрипка: тонко, с пронзительной грустью, заплакала она. Рождалась новая, невиданная миром прекрасная музыка. Зажурчал рояль, добавляясь к мелодии полупрозрачным сиреневым фоном. Вздохнула всей грудью виолончель.
И в этот момент началась служба. Возглас священника как будто властный дирижёр взмахнул рукой над невидимыми инструментами и показал паузу. Замерли звуки, замер Сергей Романович — вернулся в реальность, молится. Старательно приглушает рождающиеся новые звуки, у него — непреложное правило: сначала Бог, потом уже все остальное…
Мужественно продержался он до конца Литургии, но когда погасли последние голоса на клиросе, внутри него снова вспыхнула во всей своей красоте, драматизме мелодия, опять забегали пальцы, затуманился взгляд. Сколько он так простоял посередине храма, на проходе, мешая всем, он не помнит. Только вдруг словно дирижёрская указка стукнула по мелодии, разделяя её на две — параллельные, раздался громкий голос священника:
— Всё подошли на исповедь?
— А? Что? Я! Батюшка, я! — все с улыбкой наблюдают одну и ту же картину: как он хлопает себя по карманам, ища листочек с грехами, беспомощно оглядывается в поисках подручника, кто-то непременно всунет ему свой. Священник с мягкой улыбкой терпеливо ждёт.
Наконец, Сергей Романович нашёл все, стремительным шагом идёт к аналою, вдруг распростирается в земном поклоне.
— Нет, нет, это потом! — улыбается священник, и композитор растерянно ерошит свои прямые удлинённые волосы.
— Да, опять забыл! — смущённо смотрит он и вдруг выплескивает:
— Согрешил, Батюшка, значит, этим, как там — гневом, вот, раздражением… Ропотом, обидой! Начальник наш хочет мне всю жизнь исковеркать! Поставил меня на такое место… Вы не поймёте, конечно, но право-слово, это ужасно, просто ужасно!
— Вы не волнуйтесь, — мягко говорит священник, — Вы — тише, — и он смотрит на чтецов: они что-то напутали, молчат, листают страницы. Все остальные слушают про начальника их композитора. Наконец, нашлось нужное место, и снова можно продолжать исповедь.
— Вы не переживайте так, Роман Сергеевич…
— Уволюсь!
— Не спешите, потерпите. Это неразумно, и потом, ведь на все воля Божья! Считайте, что это Бог вас поставил на это место, через вашего начальника, Бог!
— Но мне-то виднее, где мне быть! Я-то лучше себя знаю, я же понимаю искусство, и гармонию и…
— Вы про начальника или Бога сейчас?
— А? Что? Нет, ну, конечно… Бог… Но я-то же понимаю, что мне не место там, на том… месте. Не развернётся душа! Вы не поймёте, но…
— Бог лучше Вас знает, чем вы — самих себя. На каждого человека у Него есть свой божественный план, даже в мелочах!
— В мелочах! У меня жизнь рушится, а Вы говорите…
— Ну и тем более в главных вещах, — мягко продолжает священник. — Вы доверьтесь ему: если будете исполнять Божественный план о себе без ропота, без исследований — то, в конце концов, наступит гармония, заиграет наипрекраснейшая мелодия в вашей жизни, и все будет по Богу и с Богом.
В этот момент в сердце Сергея Романовича вдруг жалобно всхлипнула скрипка, снова разрыдалась виолончель. А совесть заставила торопливо произнести:
— Ах, да, Батюшка! Ещё саможалением согрешил, простите…
— Бог простит, — улыбнулся тот и сотворил молитву. — Идите с миром, и да вразумит вас Господь.
Сергей Романович пришёл домой, сбросил жаркий пиджак и бросился к роялю. Ах, какая мелодия, какая мелодия родилась сегодня у него! Обычно он не сразу записывал их, долго играл в голове, взвешивал каждую нотку, но эта — эта была прекрасна изначально, без исследований, и потом, он очень боялся её потерять… В какой-нибудь час композитор исписал быстрым почерком пять нотных листов и в изнеможении откинулся на спинку стула — кажется, все! Ему не хватило сил сыграть партию фортепьяно, хотя и скрипка ждала его сеанса.
— Потом, мои дорогие, потом! Теперь спать! — все-таки рано, очень рано начинаются первые службы в их храме по воскресеньям…
Уже через несколько минут он спал провальным глубоким сном и не знал, что там, в соседней комнате, уже совершаются чудеса…
Всё началось с того, что ожила скрипка. Она с любопытством заглянула в ноты и вдруг недовольно пропела:
— Вам не кажется, господин Рояль, что это жутко несправедливо! Уже в который раз мою партию дорогой Сергей Романович пишет второй строкой, в то время как вашу — первой!
Рояль сыграл клавишами какой-то сумбурный пассаж и изобразил весёлый смех:
— А разве Вам не известно, госпожа, что Сергей Романович пианист, а не скрипач? Поэтому он сначала записывает меня, а уж потом вас, всех остальных…
— Но это совершенно неоправданно! В этом произведении главная партия — моя! Вы лишь только фон, дорогой! Я должна идти первой строкой в его нотах, это моё место!
Рояль брякнул серию неправильных аккордов, и скрипка вынуждена была заткнуть уши: она не выносила ни фальши, ни дисгармонии…
— Вы это нарочно делаете! — воскликнула она. — Ну что же, посмотрим, как вы запоете одни, когда я откажусь играть свою партию, раз я не на своём месте!
Рояль кашлянул басами и отвернулся: рассорились они со скрипкой…
Вторыми после инструментов ожили ноты. В отличие от скрипки, каждая из них знала только свой собственный звук, в крайнем случае — соседок. Увидеть же всю мелодию, целиком, не предоставлялось им никакой возможности, ведь они были очень близоруки, так далеко смотреть не тянули их слабенькие глаза.
Первой нотой в произведении была ми. Она посмотрела направо, и вдруг увидела соседку — ля.
— Ах, как интересно! А почему это я ниже вас? — нотка наступила на линеечку и стала на место фа. Потом подтянулась, проделала тоже самое ещё с четырьмя линеечками и села верхом на самой верхней.
— Вот здесь мне гораздо больше нравится, — воскликнула она.
Какой-то аккорд, похожий на гусеницу, задёргался, забился и вдруг разорвался напополам. Большая терция из партии фортепьяно прыгнула вниз и оказалась в нотах скрипки.
— Мадам, Вы куда? Скрипка вас не сыграет!
— Вы знаете, мне виднее!
Ещё одна терция — малая, вдруг сжалась, скукожилась, и превратилась в большую секунду, потом подумала и пнула ножкой диез — стала малой. Диез со звоном брякнулся на нижнюю строчку и превратил красивый тритон в какую-то каракатицу. В довершение всего, одна из пяти линеечек раздружилась со своими товарками и примкнула к другой строчке — шестой. Самый длинный пассаж раздробился на отдельные шарики, и все они осыпались в партию скрипки, ноты которой вооружившись кисточками превращали себя из белых в чёрные, и наоборот. Кто-то пририсовывал себе и хвосты, так что целая нота с точкой превращалась в шестнадцатую. Наконец, наступила апогея самоопределения: подрались скрипичный и басовый ключ.
Рояль и скрипка с ужасом смотрели на нотный мятеж, тихонечко пробовали сыграть получившуюся какофонию, но ничего не выходило у них.
— Вот теперь мы, кажется, все на своих местах! — сказала первая нота, бывшая ми, скрипке, — наш создатель, Роман Сергеевич, будет безусловно рад, что мы нашли свои места без него…
И в этот момент распахнулась дверь, и вошёл сам композитор. Минуту назад он проснулся и понял, что начисто забыл свою прекрасную мелодию. «Как хорошо, что я не поленился записать!» — подумал он и поспешил к роялю. Войдя в комнату, он посмотрел на скрипку и все-таки решил начать с нее. Только вот где же смычок? Он искал его всюду, даже заглянул под диван, а скрипка безмолвствовала. Во-первых, потому, что время чудес прошло, во-вторых, она не могла говорить без смычка, а в-третьих, она же и сама спрятала его от композитора — бойкот второй строке в его нотах.
— Я в последнее время очень рассеянный, — пробормотал композитор и уселся за рояль. Осторожно, будто бумага старинная и вот-вот рассыплется у него в руках, он двумя пальцами поставил её перед глазами, положил руки на клавиши, вздохнул и…
И они замерли, поперхнувшись звуком на первой же ноте.
— Кто это натворил? — громогласно разнеслось по всей квартире, и соседи впервые узнали, что у композиторов бывают такие голоса: мощные, как у Шаляпина.
Анна Минковская