Сколько стоит счастье

По широким улицам шумной веселой Москвы шел человек. Мало кто ходит по этому городу так – разве что тот, кому некуда уже спешить. Наверное, поэтому, человек постоянно врезался в кого-нибудь, натыкался на широкие спины, всюду мешал.

— Эй, мужик, тебе что, жить надоело? – небритое лицо и колючий взгляд заставили его очнуться.

— Простите,  — сквозь зубы выдавил человек и поспешно шагнул к тротуару. Машина с визгом рассерженных тормозов понеслась дальше. Недавно он и сам так летал по трассам Москвы, ведь все время куда-то спешил. А теперь некуда было спешить, все дела сделаны, вернее не так – все возможное  сделано. Он вспомнил немецкую онкологическую клинику и врача в очках, через которые холодно поблескивали стальные глаза.

— Герр, мне жаль. Отшень. Поздно, немношко поздно, и Вы – опоздаль навсегда…

И глаза эти вдруг размягчились, промелькнуло в них чувство – ведь и немецкая душа умеет сострадать.

— Славный дочка, у вас, Герр. Отшень. Мне жаль…

— Дядечка! – вдруг пропищал чей-то тонкий голосок, заставив вздрогнуть человека и недовольно поднять глаза.

— Цветочки не желаете купить ?  — с досадой отмахнулся от девочки. До цветочков ли ему теперь. Наверное, он привлекает к себе внимание всяких мелких бродяг шикарным костюмом, ведь такие богатые люди редко ходят пешком по Москве. Они спешат, и потому не ходят.

— Уйди, девочка, не мешай! – резко ответил он, мельком взглянув на ребенка. Какой-то бойкий чумазый цыганенок стоял сейчас перед ним. Человек невольно проверил карман, где лежала пачка денег – немного, совсем немного для него. Целое состояние для девочки. Проверил не потому, что в сердце всколыхнулась жалость, такая уж просто недобрая слава у бродяжных свободных цыган…

Девочку звали Алико, но мать ее была русской. Одного взгляда хватило ей, чтобы понять, какой состоятельный гражданин бредет сейчас дальше, свернув на более тихую улочку, не выдержав стремительного  напора толпы. Сердце у нее было чистое, и к тому же испытанное в горниле страданий – совсем недавно она потеряла маму. Душа, много страдавшая, умеет сострадать и сама, и девочка вдруг поняла. Ах, неспроста так резок этот дядечка, ведь на лице у него написано горе. Алико вспомнила, как мать перед смертью попросила принести ей цветы – она очень любила тюльпаны – и Алико удалось раздобыть их! Зимой раздобыть! Даже в Москве это сделать непросто, когда так мало копеек болтается в твоем старом потертом кошельке. Радостью вспыхнули глаза умирающей:

— Какое же это счастье, доченька… — прошептала она.

А теперь Алико продает это счастье, просит купить, умоляет! Ей так нужны деньги, ведь дядя  — родной брат отца — не потерпит больше дармоедку, выгонит на холодные улицы, так он сказал!

Но никто не хочет купить у нее, никто-никто, неужели все счастливы в Москве? Нет, по крайней мере, этот богатый человек несчастен – знает, чувствует это Алико, и вдруг что-то теплое потекло по ее грязным щекам.

— Дядечка, возьмите цветочки! —  как у него оказалась в руках эта яркая живая охапка! Что это за растрепанный веник в руках у него!

Но не догонять же смешную девчонку, так быстро исчезнувшую в пестрой и шумной толпе. Вон уж совсем вдалеке мелькает ее бирюзовое пальтишко. Большое – с чужого плеча. И слишком холодное для ранней весны…

Он снова проверил карманы  — кажется все на месте, впрочем,  зачем ему деньги. Много их у него, но не купил, не смог купить себе счастья. Не получилось.

«Отшень поздно, Герр, Вы опоздаль навсегда…»

Когда умирает ребенок – всегда больно. Если этот ребенок – единственная дочь, то боль становится невыносимой.

— Где ты все ходишь, Саша! – плеснула своим горячим упреком тоненькая изможденная женщина: жена богача, королева, леди, несчастная мать.

— Дышал свежим воздухом, Катя,  не надышался, душно в Москве… —  лицо у него сереет, тускнеет, мрачные тени ложатся вокруг.

— Папа, а папа,  разве весной может быть душно? Ведь весна же, наступила весна!

Чему ты радуешься, бедная девочка, утопающая в подушках в шелковых наволочках, уже не встающая больше, тебе и одеяло поправить тяжело… Разве будет для тебя лето, и яркая осень, и метельная, морозом звенящая зима?

— Папочка, пожалуйста, иди, ну иди сюда! Ой, что это у тебя в руках? Дай же, дай же мне их скорее! – на щеках у девочки промелькнул румянец и тут же исчез.

— Я так… я так счастлива! Ты купил мне счастье, папуля! Такое хорошенькое яркое счастье, и оно пахнет весной!

Никогда раньше, еще до болезни, эта девочка не радовалась так сильно – ни дорогим игрушкам, ни платьям, ни книжкам, ничему, что может позволить себе каждый, небедно живущий московский бизнесмен.

А теперь, на пороге смерти, она все радуется и радуется – птичкам, цветочкам, весне. Может быть потому, что ее душа освободилась от боли, хотя и ноет все тело, болит так, что стоят перед глазами оранжевые и красные круги…

— Ты давала ей обезболивающее? Она выглядит так … обессиленно, — шепнул Александр жене, и губы его скривились от горечи. А ведь их девочка так хотела его улыбки, так ждала, она и улыбкам теперь радуется, но не знает об этом убитый горем отец.

— Давала, давала, — заглядывают в комнату из-за его могучего плеча заплаканные глаза.

— Танюшка! Ничего не болит?

— Нет, мамусенька, мне совсем хорошо!

Родители молча выходят и закрывают за собой дверь. Им бы обняться и плакать, но этого не могут сделать они сейчас. Жестокие тиски боли не позволяют им и небольшого утешения. Они ждут его, они страстно желают его, но оно не приходит, а ведь они сами могли бы стать им для того, кто сейчас тихо плачет по ту сторону дверей.

«Мамочка, папочка, почему вы снова уходите, посидите, хоть чуть-чуть посидите со мной!»

***

Другая девочка бродит по московским улицам. Холодно, вечереет, но как придет она домой с пустыми руками. Не жалеет сейчас Алико о своих цветочках. Она несчастна, и была несчастна до этого —  зато счастлив стал тот, кто держит их сейчас в руках. Верит в это Алико, и поэтому решительно вытирает непослушные слезы, так и бегущие по холодным щекам. Совсем уже скоро окончательно свечереет, ей придется идти домой.

«Как только я пройду мимо дома русского Бога» — думает Алико, «так и наткнусь на глухой тупичок. Там я нырну в переулок, обойду гаражи, а дальше, а дальше некуда будет идти. И некуда бежать от страшного гнева дяди…»

Не хочет идти дальше девочка, остановилась у большого московского храма – впрочем не так уж и много ходит сюда москвичей. Часто она здесь стоит, смотрит на шустрых старушек, с платками из Древней Руси…

— Ах ты, диточка! – натыкается одна из них на Алико. Черные глаза и курчавые волосы девочки заставляют ее поспешно нащупать карман. Пенсии у таких бабушек небольшие, даже в Москве…

— Здесь живет русский Бог?  — улыбается цыганенок, и ручка указывает на восьмиконечный крест.  – Он как будто летит в облаках, правда?

— Здесь живет Бог всех людей, диточка,  — назидательно говорит старушка, но голову не поднимает, зорко следит за своей собеседницей. Москва разве тот город, где можно каждому доверять?

— Как, и мой тоже? – изумляется девочка,  — а я ведь не знаю, как Его и зовут…

Марья Ивановна, где твоя бдительность, что с твоим сердцем, почему так хочется плакать, когда смотрят на тебя эти наивные, детские и … голодные глаза.

— А пойдем, диточка, чайку попьем, я тебе и расскажу про Него…

Смотрит во все глаза на старушку Алико, давно ничья ласка не касалась ее души. Какая-то неведомая сила тянет, тянет  к бабушке, хочется прижаться к  груди, так и остаться стоять тут навсегда-навсегда.

Что за дивные часы провела со старушкой Алико, что за чудные слова услышала она от нее.

— А ты диточка, не бойся своего дядьки. Будет кричать  — скажи про себя: «Господи, помоги!» Поможет, увидишь! Вот увидишь, бедный ты мой цыганенок!

«Господи, помоги мне, Господи, помоги!» — быстро шагает по переулку Алико,  — «ах, Господи, но что я скажу дяде, что я скажу!» Вдруг ладошка ее зачем-то опускается в кармашек пальто, и какая-то бумажка зашуршала в руке.

— Господи, чудо! Чудо, это ты сделал чудо!  — плачет и смеется девочка. – Это же целых, целых 5000 рублей!

5000 рублей  — столько стоит чудо для Алико, огромные деньги для бабушки, вообще не деньги для бизнесменов Москвы.

***

— Крещается раба Божия … Александра! – сегодня не плачет, не мерзнет на ветру цыганская девочка. Сегодня чудесный день!

— Ты, Санька, больше ничего не бойся! Господь с тобой, диточка, Господь с тобой!

***

Когда живешь в большом городе, то знаешь, что рядом с тобой живет еще много-много людей. Если твоя работа связана с преступлениями – ты не ожидаешь от них ничего хорошего. Когда тебе приходится бывать в грязных облезлых квартирах, ты не чувствуешь больше жалости к их обитателям.

— Твое имя, девочка! – резко звучит голос, и не хочет человек в форме хоть несколько смягчить его.

— Али.., Александра… — с испугом смотрят большие черные глаза.

А после – это страшное слово, это грустное здание, это пугало всех детей, знавших папу и маму  – детдом.

— А ты, Санька, ничего не бойся! Господь с тобой, диточка, Господь с тобой!

Ходит по инстанциям старушка, рвет свое и без того слабое сердце. Холодные очки служащих все также скучно и грустно блестят.

— Бабуся, ты посмотри, как сама то живешь то, у тебя у самой-то денег на хлеб едва хватит. Куда тебе ребенка еще, а что нужно ему!

Длинные списки необходимых вещей предстают перед Марьей Ивановной – и кровати, и стол, и игрушки, и книжки, а где же, а где же, а где же любовь…

Но не плачет, не грустит Александра. Это девочка знает, что счастье и ее не обошло стороной. Когда ты знаешь, что в неделе семь дней, семь скучных пустых серых дней – то жить не очень-то просто. Но если есть среди них несколько – когда вырываешься из плена мирской суеты, когда приходишь в дом, где живет русский, нет, не русский, а всех людей Бог! – то жизнь снова обретает свой смысл, свой свет, свое солнышко… Добилась таки старушка:  два дня в неделю Алико целый день – Санька, и счастье переполняет ее.

***

Когда на улице май, веселее становиться на душе. Когда зацветает сирень – забываешь о холодных дождях. Когда сердце отчаялось, не поможет ни май, ни сирень. Бизнесмен Александр снова шагает по ярким улицам Москвы. Снова натыкается на широкие спины. Всюду мешает. Умирает Танюшка, не доживет до первого летнего дня. Пусто в душе Александра, черно.

— Зачем эти деньги, если я не куплю себе счастья, дорого стоит! Не по карману, не по душе…

Смотрят на богатого человека старушки — в переходах всегда много людей! Редко, ох редко, кто купит банку варенья, старую книжку, веточку сирени в бутылке с водой.

— Нате, держите, возьмите, не надо! – кричит бизнесмен Александр, выворачивает карманы, кошельки, душу… Сыпятся деньги, падают как шишки в снег тяжелые пачки, звенят и катятся круглые рубли. Не бросаются к ним старушки  — держат свой неровный немощный строй.

— Берите, возьмите, держите!  — богач рассыпает свои сокровища.

— Бедный, бедный, сынок!

***

Бродит по Москве Александр. Думает, плачет… Легче дышать стало в Москве.

— Не купишь ты счастья себе, Саша. Но, может быть, подаришь другим?

Голодные голуби ходят за тобой по пятам. Для тебя кусок хлеба – пустошное дело, для них – целый пир, целый мир! Кормит птиц бизнесмен, все может случиться в Москве.

Сильнее вдруг стал Александр. Улыбается дочери – посмотри, солнышко светит в окно! Улыбается Танюшка – счастливая девочка – папа, папа пришел!

Когда живешь в большом городе, то вокруг живет еще много-много людей. Когда у тебя есть деньги, ты можешь купить для них счастье — простое, большое, необходимое.

Бродит по Москве Александр. Знают его старушки, знают чумазые дети, знают его старики.

— Сынок, Танюшке вареньице мое передай-то!

— Дядь Саша, я Таньке купил леденец!

Детдомы Москвы ахают от его щедрости, дома Милосердия открывают перед ним свои двери, несчастные мамы больных детей молятся за него по ночам.

— Дядечка!

Когда живешь в большом городе, сложно в одну весну встретиться случайным прохожим. Когда живешь в большом городе, нередко случаются чудеса.

— Санечка, Саня, кто это?

— Так это же тот самый дядечка! Дядечка – вы теперь счастливый?

Смотрит бизнесмен Александр на чумазого цыганенка. Счастливые у того глаза.

Долго, ох долго сидят они в парке. Вся жизнь пересказана, полностью, вся!

— Ты крестил бы свою Танюшку, Санька – просто говорит ему Марья Ивановна. – Да и сам бы крестился, и жену бы привел…

Часто теперь они гуляют вместе. Два дня в неделю, много-много часов. Любит дядю Сашу Санька, любит Танюшку, как себя любит их.

***

— Покой, Господи, душу рабы Твоей Татианы… — гулко раздается в храме голос, уплывает ввысь.

Стоит раб Божий бизнесмен Александр, какое светлое у него лицо…

***

— Дети, прошу, не шумите! – надрывается, кричит, волнуется молодая воспитательница. Еще бы – какое торжественное событие сегодня для них всех.

— Александр Семенович, здравствуйте! Дети, знакомьтесь, — она разводит руками, словно осознавая свою беспомощность организовать тишину. — как много Вы для нас сделали!

Дети детдома смотрят на богатого бизнесмена, ждут подарки, готовы уже тянуть к нему в своём нетерпении руки.

Одна только девочка не ждет от него ничего, просто рада и рада – дядя Саша, дядя Саша пришел! Бескорыстие – вот отличительный признак ее чистой души.

Не знает она, что не дядя, а папа…  папа Саша,  а потом просто Папа пришел за ней навсегда, навсегда, навсегда!

Анна Минковская