Синичка и розовый куст
Стояла ранняя весна. Мартовское солнышко, теплое, почти горячее, в догонялки играло с ветром — тоже мартовским: холодным, льдинками покрывающим травинки по вечерам. Дождя не было уже давно, земля лежала сухая, покрытая прошлогодними листьями, еловыми иголочками, бурая, вся шелестящая на ветру. На солнечной полянке стояла удивительная тишина. Прозрачная, холодная и в то же время наполненная звуками — такая тишина бывает только ранней весной. Казалось, везде: под землей, под листьями, под сухой корой деревьев властно и неизбежно прорывается наружу бурная сильная жизнь. Порой странный шелест проносился по высоким стволам, и нельзя было разобрать: то ли это березовый сок, то ли сотни тысяч крохотных муравьев, жучков и других лесных малышей вдруг проснулись, забегали там, под корой, чтобы через день-другой осторожно выглянуть наружу, вздохнуть свежий весенний воздух и снова войти в бесконечный круг бытия. Листья тоже как будто живые, колыхались в ритм прохладных порывов, нагретые на солнце — они участливо подставляли свои дырявые спинки красным солдатикам-жукам. Они первые, кто заступил на караул на смену зимним сугробам, эти яркие, в точечках солдатики весны! Вдруг послышался необыкновенный звук: дождь! Дождь при ярко светящем солнце, небе — без единого облачка! Дождь неспешный, каждая капля с шелестом ударяется о землю, наступает несколько секунд тишины, затем другая срывается, третья… Идет, шуршит не спеша дождик. Весенний, сухой — так падают с верхушек тополей мохнатые пушистые вербочки, серыми длинными гусеницами лежат на сухой листве.
Вдруг послышался звонкий милый голосок, и на ветке, качнувшись и сбросив еще одну серую гусеницу присела синичка. Это была красивая желтая птичка, с черным галстучком, блестящим и острым клювиком, с отливающими синевой перышками хвоста. Грустно звучало ее пинькание, словно плакала птичка о чем-то, жаловалась ветерку. Перышки на крохотной грудке у нее были взъерошены, я с щемящим чувством увидела несколько алых капелек на сером с желтым пушке. Синичка слетела ниже и замолчала. Притихшая, я долго рассматривала ее тщедушное тельце и мне хотелось взять его в ладони, согреть, приласкать. Долго стояла я так, прижавшись щекой к дереву, поглаживая его зеленый, весь поросший мхом ствол. Улетела давно синичка, но грустный ее голосок все еще звучал в моем сердце. Вдруг мое внимание привлекло яркое далекое пятнышко. Выйдя на него, я увидела небольшой розовый куст, очень колючий, молодой, такой же голый, как и все остальные деревья на полянке. На его вершине прикрепившись к тонкой веточке торчали две ягодки шиповника. Они-то и привлекли мое внимание. Обойдя кругом куст, я уже хотела было пройти дальше, как вдруг заметила на одной из его веток несколько алых капелек и желтый, одиноко лежащий под ней пушок.
— Она снова прощает, маленькая птичка! — едва слышно раздалось за моей спиной, и я увидела, как старое дерево приподняло свои ветки и медленно покачало головой.
— Маленькое сердечко любит этот колючий кустарник, — одна из веток надломилась и прижалась к стволу, — любит, даже когда он ранит, даже до крови ранит его!
Я посмотрела на дерево и куст, и недоуменный вопрос сам собой возник у меня в голове, не удержался, вырвался наружу:
— Зачем? — помолчав, я прибавила несмело: — синички не должны любить шиповник, они не едят его ягоды!
— Шиповник принимает заботу этой маленькой пташки, — заметило дерево, — как король принимает услуги пажа… Но когда она ему надоедает, то размахивает своими колючими ветками, прогоняя ее. Порой, попадая в самое крошечное сердечко. А она любит его, и по вечерам поет для него свои незамысловатые песенки, а вот еще что придумала: смотри, смотри!
Я увидела, как мелькнуло за ветками что-то желтое, тоненькая синичка — та самая, с растрепанными перышками, тяжело опустилась на землю, а в клювике ее чернела щепотка влажной земли.
— Мы давно уже страдаем от жажды, дождя не было три недели, ты видишь, какая сухая под нами земля! А она приносит каждый день по несколько сот таких щепоток к подножью гордого куста, с трудом тащит очередной сухой листок, и ты видишь — окружен наш розовый царь влажной землицей, ума не приложу — откуда добывает она ее. Неужто с самой речки наносит!
Я глянула вниз, туда, где за песчаным обрывом белела еще не свободная от серого льда река. Далеко!
— Но зачем? — снова повторила я, и дерево грустно улыбнулось.
— Никто на полянке не понимает этого. Каждая травинка смеется над глупой пташкой! Но что больнее всего — сам шиповник: как снисходительно он улыбается ее потугам! Ему не нужна эта земля, и пения ее он не слушает. Говорил я пташке об этом…
— А она? — я взглянула на птичку: сосредоточено и заботливо она вкладывала в образовавшуюся щелочку еще одну щепотку влажной земли.
— Она полюбила этот куст еще тогда, когда у того не было колючек… И однажды, когда оцарапанная до крови его резкими выходками, сидела на моей ветке поникшая пташка, я не выдержал, открыл ей глаза. «Не нужны ему твои заботы, глупышка, твои маленькие смешные затеи! Ведь он любит только себя! И видит только себя, и слышит — тоже только себя».
А она? — снова спросила я, наблюдая ее тихенькую трогательную возню. Вся запыленная и вымазанная, казалась она жалкой на фоне толстых, с колючками, самодовольных ветвей.
— Несколько дней не видел я эту синичку, и в далекой рощице не слышно было ее звонкой песенки. Но недавно вернулась она, просветленная! Села на ветку и шепнула мне — от сердца прозвучали ее слова!
— Я долго разговаривала с солнышком, старый тополь! С горячим теплым солнышком, оно тоже любит… Тоже любит розовый куст, который ни разу на него не взглянул. Оно любит и тебя, и меня… Даже когда мы забываем про него, даже когда просим дождя! Если бы оно оставило нас за наше бессердечие, то погибли бы мы: я, ты, и этот бедный куст шиповника. Заледенели бы мы без его тепла! Оно прощает, и мне велело простить!
И это говорила она, маленькая щуплая птичка, которая вся оцарапалась жестокой колючкой, и перышки новые еще не отрасли.
Тополь вздохнул и замолк.
— Она любит и делает все, что может показаться хорошим для розового куста… Только не нужно это ему! Глупые затеи это! — он качнул ветками и прикрыл глаза — дрема одолела его… Я шла через всю полянку, засыпанную сухими листьями, поросшую жесткой прошлогодней травой. Думала про маленькую птичку. Вокруг неслышно шелестели голоса:
— Смешная… Глупая… Жалкая, — муравьи, травинки, серые пушистые гусеницы. Недоумевали, шептались, с насмешкой оборачивались вслед.
— Пинь-инк, -прямо над моей головой промелькнула синичка, и я услышала радость в ее голосе, — пинь-инк!
— Ах, зачем, милая птичка, ты любишь того, у кого нет сердца? — с горечью воскликнула я, слушая, как в тишине стучит ее — горячее, крохотное, израненное. Солнышко глянуло мне в лицо, и я опустила голову.
Несколько дней не была я на этой полянке. А вчера наконец собралась. Погода все еще стояла сухая, воздух — холодный, свежий, с новым волнующим запахом — везде жгут траву, осенние дырявые листья. Городской житель с приятностью вдыхает этот не частый для него аромат. Шуршит листва, выхожу через группу березок на знакомую опушку и сердце мое замирает. Пусто вокруг, черная, обугленная земля. Старые, обугленные стволы, едва защищенные влажным мхом. Ветер все эти дни сильный был, горела быстро трава, стремительно.
-Пинь-инк, — вдруг звонко обрушилось на меня. На пустой, голой полянке, по-прежнему протягивая небу две сухих ягодки стоял шиповник. Качалась на его ветке маленькая птичка, старый тополь натужено скрипел на ветру.
— Когда огонь подобрался к нам, везде начался невообразимый шум! — тихо повествовал мне тополь, а я стояла, обняв его толстый ствол, как иные дети обхватывают ручонками ноги своих матерей.
— Все стремились убежать, попрятаться от этого пламени, пожирающего все вокруг. Птицы улетели, уселись на ветках в роще, а она, маленькая, растрепанная — все носилась над открытым пламенем. Как, бедная, пыталась его закидать! Не одно перышко она потеряла в этой борьбе, и вся засмоленная была, как маленький черный галчонок. Розовый куст был обречен. Мы, старые большие деревья, еще можем перенести лесной пожар, а этот молодняк… — он небрежно махнул рукой.
— Огонь остановился у самого его подножия. Прошел через него и где-то там, вдалеке погас. Обгорели только несколько веток, с самыми большими колючками, а сам куст — вот он, перед тобой…
Я посмотрела на него: худой, сжавшийся. Обложенный кругом влажной сырой земли. Валяются одиноко несколько черных веток, и колючки длинные, острые, теперь ему уже не нужны. Радостно звучит песня синички! Радостно ее маленькому сердечку, и не спрашивает оно, о чем плачет шиповник. Пригревает весеннее солнышко, простившее нас вновь, тоненько поет синичка! И мне тоже хочется прощать!
Анна Минковская