Мамин подарок
1
За окном стоял морозный декабрьский вечер: узорил льдинками улицу, туманно дышал в запотевшие стекла, далекой мерцающей звездочкой заглядывал в золотистые от лампочного света квартиры и дома.
— Завтра день рождения! — тихо раздался в звенящем от холода воздухе негромкий голос, и небольшая уютная кухня открылась перед его глазами: такие тысячами светятся в ночь в больших и маленьких городах. За столом сидела немолодая красивая женщина, молча рассматривала кружку с чаем, в которой весело кружились травинки, и сквозь ее прозрачный край поглядывала на мужа. Искаженный кривизной стекла, он казался ей грустным, маленьким, сжавшимся.
— Напишешь ей что-нибудь? – спросила она, не дождавшись ответа на первую свою реплику, а сама машинально заглянула в телефон: не загорелся ли приветливым огоньком сообщения синий, в цветочек, экран?
Мужчина снова промолчал, лишь слегка кивнул головой. Потом встал, пригладил седые волосы, и в глазах его мелькнул насмешливый огонек: им он тщательно скрывал свою любовь, свою привязанность к далекой, и вместе с тем такой близкой дочери.
— Ничего, ничего, — сказал он немного резко, бодрясь и выпрямляя спину:
— Пришлешь ей чего-нибудь в вайбер, картинку какую-нибудь, — он поставил свою кружку на стол, будто точку в конце длинного, но бесполезного разговора. Никто не знал, что в этот день он все думал о своей родной девочке, она всегда для него будет девочкой, сколько бы ей ни было лет. Поэтому он пришел с работы такой мрачный, поэтому за весь ужин не проронил ни слова, поэтому сейчас резко встал и торопливо пошел по длинному коридору в свою комнату. Женщина с грустью посмотрела ему вслед и снова принялась разглядывать танцующие в кипятке чаинки.
— Это ее мама, — догадался вечер и еще плотнее приник к окну: от его морозного дыхания оно стало почти белым, с тонким рельефным узором мохнатых елочек.
Тихонько отсчитывали минуты невидимые часы, все медленнее кружились чаинки, на улице тоненьким голоском просвистел что-то жалобно ветер. Наконец, женщина встала и, не вымыв посуду, оставив на столе тарелки, пошла по тому же самому коридору, в другую, в дочкину комнату. Тихонько зашла и остановилась на пороге. Эта комнатка не очень большая, с большой иконой в углу, с прислонившимся к стене старым фортепьяно, с дубовым столом около окна. Она долго смотрела на лакированную крышку инструмента, потом неслышно подошла, приоткрыла ее, и громко, как ей показалось – на всю квартиру, прозвучала одиноко нота. Женщина поспешно закрыла крышку, словно испугавшись чего-то, и взглянула на висевший в углу образ.
— Она снова молится, — вечер кивнул головой и тихонько, чтобы не мешать таинству, отошел от окна. Долго молилась женщина, долго шептали ее губы горячую просьбу, по щекам потоками скатывались слезы – так матери просят у Бога счастья своим дочерям. Вдруг что-то глухо стукнуло в окно, послышалась какая-то возня, и еще раз тоненький звук, будто палочкой стукнули по морозному стеклу. Женщина подошла ближе и вгляделась в заснеженный подоконник. Что-то лежало в снегу, маленькое, с пол ладошки. Сама не зная, зачем, она распахнула окно – морозный воздух ворвался в комнату, пара искристых снежинок посеребрили аккуратно причесанные волосы и тут же растаяли, не выдержав комнатного тепла. На широком, в сугробах снега подоконнике лежала птица, маленькая желтая синичка, лежала, а черный ее глазок беспомощно, с отчаянием смотрел на склонившегося над ней человека. Вечер, заметив происходящее, пододвинулся ближе, от чего морозом пахнуло в нагретую прилежными батареями квартиру.
— Откуда так дует! — послышалось из соседней комнаты, и она торопливо захлопнула раму, сама не понимая, как в ее горячих ладонях оказалось живое, трепещущее пушистое тельце, совсем замерзшее на холодном ветру. В ее памяти встал образ дочери, еще трехлетней малютки:
— Синичку жалко, мамочка! – плакала она в похожий зимний морозный вечер, много, много лет назад. Тогда они вместе вырезали из коробки кормушку, молодая мать долго рассказывала о жизни таких вот, как эта, синичек. Быть может, благодаря этому воспоминанию и оказалась синичка сейчас прижатой к сердцу, отчаянно забившемуся в груди.
Прошло еще несколько часов, длинных и темных, какими они бывают в декабре. Часы не спеша оттикали десять. Маленькая птичка, окончательно согревшаяся теперь, наевшаяся вдоволь пшена, с любопытством оглядывала комнату.
— Что это за красивый светящийся сундучок, в углу, под иконами? — несмело спросила она, но женщина не поняла, только улыбнулась на тонкий чирикающий голосок:
— Отогрелась, птаха, — подумала про себя и снова устремила свой взгляд на икону: молилось ей сегодня легко.
— Ах, — воскликнула снова птичка, — что это?
Прямо на ее глазах приоткрылась крышка из драгоценного дерева, теплый свет засиял вокруг. Она увидела, как светлая блестящая слезинка скатилась по щеке и со звоном упала в ящичек, в котором, лежали, светясь, золотые прозрачные шарики-камешки, все наполняя светом.
— Это теплота материнских молитв, — тихо пояснил вечер синичке, трепещущей от невиданного ею чуда. Внезапно коротко, но звонко раздался веселый звук телефона, женщина встрепенулась и поспешила на кухню: там приветливо улыбалась с экрана дочь.
— Как хотела бы я тебе что-нибудь подарить, — с грустной улыбкой сказала экрану женщина, вспоминая другие – мелькавшие в ее памяти дни рождения.
— Чирик! – удивленно воскликнула синичка, услышав ее слова. – Чирик! Подарите блестящие шарики, чирик!
— Люди не видят их, птичка, — возразил ей неслышно вечер. Хотя и чувствуют порой их свет и тепло…
— А дочка ее чувствует? – любопытно спросила та, распушив желтые перышки, греясь в золотых лучах сундучка.
Вечер задумался.
— Такие молитвы возносятся к самому Богу, — ответил он спустя время, — вверх, к морозному небу стремятся они!
— А она? – снова спросила нетерпеливая птичка, но вечер вздохнул и промолчал.
— Чирик! Если я отнесу ей светящийся шарик, чирик! Узнает она?
Вечер пристально вгляделся в говорившую и молча кивнул седой головой.
— Тогда я лечу! – торопясь, трепеща от волнения, она взяла один шарик и спрятала его у себя на груди. Но тяжелая рука опустилась на маленькую головку в черной пёрышной шапочке, словно сдерживая горячность ее крошечного сердечка:
— Ты хочешь этого, птичка, но знай, что нелегко тебе будет его донести!
— Потому что зима?
— Потому что ты узнаешь, что было с этим прозрачным шариком, — медленно произнес вечер и вдруг сильно ударил морозным ветром в стекло.
— Кто там! – мужчина вошел в комнату и открыл окно, снежинки завертелись в потеплевшем воздухе, несмело поглядывая на человека. Прямо над его головой пролетела юркая птичка в темноту морозной, звенящей ночи.
2
Как узнала маленькая синичка дорогу? Быть может, ночь ей рассказывала? Летела она над заснеженными полями, над мохнатыми елками, застывшими от холода, над стеклянными реками, под темным покровом ледяного неба. Летела маленькая птичка, не замечая, что настигает ее со спины огромный черный уродливый силуэт.
— Кккрах! – как больно что-то острое вонзилось в пушистую ее слабую спинку, вскрикнув, перевернувшись в воздухе, бедная синичка упала на ледяную землю. Прямо над ней кружил старый, с серым пером ворон, хищный клюв его, казалось, протыкал небо. Дрожа крохотным тельцем, попыталась подняться синичка на слабые ножки, но ворон резко ударил ее крылом, она упала снова и, прижавшись к ледяной коре старого дерева с ужасом смотрела, как приземлилась и теперь медленно ковыляет к ней страшная птица. Вдруг камешек, спрятанный у нее на груди, вспыхнул легким светом, вспыхнул, и почувствовала бедная пташка, как стал он не спеша остывать… Она и не осознавала, что до этого весь долгий путь он согревал ее. Птица приближалась. Ее клюв хищно указывал на крошечный шарик, а глаза – злые, страшные, неотрывно смотрели будто в самое сердце.
— Это каждая ссора, каждое обидное резкое слово, это колкость насмешек, синичка, все то, что убивает теплоту в человеческих сердцах!
Синичка услышала вдруг, словно через пелену два взволнованных голоса, один – уже знакомый, мамин, другой – еще не слышанный ею, но чем-то похожий, словно родной. Ссорились. Синичка видела, как в одном из сердец беспомощно вспыхнуло и тут же погасло молитвенное чувство, и светящийся в желтых перышках шарик тоже погас. Птица приближалась. Вот она уже вплотную приковыляла к синичке. Вот ее клюв, кажется, насквозь пробьет ее слабую грудку, уже замерзшую на холодном ветру.
— Мама, прости меня! — словно молния разрезала ночь, каркающим кашлем захлебнулся ворон, забились о снег его длинные черные крылья. Обожгло что-то сердце синички, шарик: драгоценный шарик, потухший было, снова вспыхнул неизреченным теплом. Далеко-далеко, за снежным бураном, за большим сосновым лесом, увидела синичка женщину: та снова шептала молитву, поспешно стирая из сердца горькие, жестокие слова.
Вспорхнула синичка в небо, быстрые ее крылышки поспешно уносили маленький светящийся шарик прочь от страшного, кашляющего и бьющегося в судорогах старого ворона. Дальше летит она, любуется миром, снежной сказкой, расстилающейся под ней.
Летит счастливая птичка, словно солнечный зайчик мелькает в ночном небе. Но отчего с каждым взмахом все трудней и трудней продвигаться вперед бедной пташке, отчего пушистые перышки одно за одним покрываются инеем, отчего таким холодом вдруг повеяло на нее!
Словно камешек падает с неба – заледеневшая синичка лежит под еловой веткой. Едва-едва чувствует слабое тепло у себя на груди.
— Это, синичка, холодность. Она ранит сердца, птичка, и они замерзают, порой навсегда.
Снова видит пташка знакомые лица, голосов лишь не слышно, молчат обе, и холодно им на душе. Вот уж глаза не светятся теплотой при звучании знакомого имени. По одну и другую сторону – холодные, бывшие родными глаза! От этого холода путаются мысли у синички, коченеет и ее крошечное живое сердечко.
— Мамочка, я люблю тебя! — теплым облаком вдруг опускается на замерзшую птичку фраза, — мамочка, я очень скучаю!
Медленно разогревается камешек, начинает ответно блестеть. Видит синичка слезы, попадая на холодную поверхность сердца, они словно прожигают лед.
Медленно выбралась из глубокого снега птичка. Посидела на мохнатой ветке ели, собираясь с мыслями, прислушиваясь к теплу на своей груди. Страшно ей лететь дальше, и все-таки снова взмывает в небо солнечный зайчик, светлым пятнышком несется сквозь звезды вперед. Теплеет вокруг, как будто зима кончается. Вот мелькают уже и черные прогалины с осенней жухлой травой, и реки – бегучие, не скованные морозными доспехами ручьи… Где-то позади светлеет небо, холодный, уже не морозный рассвет гонится за шустрой птичкой по пятам. Веселее думается синичке, бодро летит она, радуется – какой чудесный подарок хранит она у себя на груди! В неведомых краях наша синичка, была ли она когда-нибудь здесь? Мелькают под ней города, и маленькие приземистые домишки деревень, и большие замки с острыми шпилями – ими они указывают то на одну, то на другую гаснущую в сумраке утра звезду.
— А у них здесь осень, — думается синичке, — не найдется ли здесь рябинных ягод, или быть может, хлебных крошек, случайно оброненных ребятней…
— Ах! – вдруг слышится ее отчаянный вскрик. Бедная птичка, как врезалась ты в эту каменную холодную стену! Как не сумела ты ее перелететь? Сидит пушистый комочек у подножия, со страхом разглядывает рыжеватый грубый камень. Какая толстая высокая стена, до самых рваных седых облаков! Стучится синичка о каждый камешек, бьется и никак не перелетит неожиданную преграду.
«Ты в который раз меня не слышишь!» — вдруг доносится до синички, и она видит, как чьи-то руки аккуратно положили сверху еще один ржавый камень.
«Ты никогда не понимала меня!» — тяжелая глыба кладется, большие руки азартно трут себя – довольны постройкой, и еще построят, им в радость!
Снова чувствует синичка, как тускнеет, как остывает чудесный шарик, как сердечко ее больно сжимается – такой же болью, какой оно болит у людей. Долго сидит синичка, отчаянно глядя на стену. Поднимается с холодной земли – лететь ей надо назад. Стена непонимания мрачно ухмыляется ей в след, желает счастливого пути, дорожки – скатертью. Тяжело поднимается на крыло пташка, оглядывается в последний раз.
— Но что это? Словно ручей зажурчал где-то неслышно, выбивает осколок камня, дырка в стене!
Осторожно заглядывает в образовавшееся отверстие птичка и видит: стоит девушка перед иконами, серьезное ее лицо вглядывается в книгу, а губы поминают перед Всевышним Богом родное имя матери. Выпорхнула птичка сквозь дырку, выпорхнула и сразу же оказалась за оконным стеклом какого-то дома. Окончилось ее трудное путешествие! Оглянувшись назад, она видит далекое утро и свою старую знакомую – женщина снова перед иконами, и птичка греется возрастающим теплом шарика на своей желтой с черным галстучком грудке… Смело стукнула пташка клювом в окно, раз, два. Тихо, никто не открывает, на часах и шести утра нет. Вдруг видит сметливая гостья форточку – разве такие малышки не протиснутся в отверстие? Глубоким сном спит девушка, не знает, что за чудесная птичка только что побывала у нее в гостях. Серьезно осмотрела комнату – нравится! Склонилась головкой перед иконами, острый глаз приметил под ними другой, тоже светящийся сундучок… Чужое утро не пожелало рассказывать синичке, что за драгоценные камешки в этом, в ее сундучке. Да и не нужно было ответа маленькой пташке, она лишь только аккуратно достала золотой шарик и тихонько положила под иконы этот подарок от мамы. Ярко заблистал он в рассветном сумраке, легкое светло упало на лицо спящей девушки, ее нахмуренный во сне лоб расправился, и она улыбнулась.
Анна Минковская