Зонтики
— Кап… — тихо, со звоном скатилась, упала прозрачная капля, оставляя на черной клеенчатой поверхности влажный прерывистый след: кап…
На влажной плитке подземного перехода лежал зонтик. Черный старый зонтик, чьи спицы давно уже утратили металлический серебристый оттенок, ржавели теперь – сквозь них отчетливо просвечивала рыжина. Одна из них к тому же была сломана, вокруг головки другой торчали, как одуванчики под бетонной стеной, две нитки. Сам же он был какой-то измятый, словно весь в морщинах: давно никто не складывал его в футляр, не расправлял бережно сложенные, как у летучей мыши, крылышки. Зонтик продавал старик. Он тоже был весь какой-то помятый, лицо его бороздили те же морщины, только были они глубокие, словно время провело их по лицу кончиком острой серебряной сабельки, и вот теперь они: неизбывные, ставшие самим лицом, гордым рельефом бороздят кожу, кончаясь впрочем там, где свое жизненное пространство завоевала колючая грязная щетина. Нельзя сказать, что был этот старик неопрятным, таким, о которых дамочки, скривив лицо и прижав к груди сумочки, бросают небрежно: «забулдыга, бродяжник!» Нет, скорее нет, и хотя лицо его и имело красный оттенок, глаза – голубые эти глаза выдавали в нем человека честного, человека в грязной одежде, но с чистой душой. Итак, старик продавал зонтик. Возле него не стояло ни тарелочки с медяками, никакая брошенная наземь шапка не стыдила совесть равнодушных прохожих – не попрошайничал старик, не хотел.
Зонтик лежал перед ним неподвижно, и только дождевая вода все еще скатывалась по шершавой поверхности вниз, на грязную плитку, затоптанную не одной сотней поспешно бегущих куда-то ног.
— Хо, хо! – как давно это было! Мы, люди, кое-в чем уступаем зонтикам: мы не помним не то, что дня, но и первого года своей жизни. А они, зонтики – помнят. И старого китайца, который поджав под себя ноги, мастерил разные вещички прямо в здании бывшей фабрики, окутанного плотным дымом табака, бормочущего свое неизменное «хо, хо!» наш зонтик помнил очень хорошо. Вообще, их два зонтика было, два брата. Китаец различал их по спицам: одному достались металлические, отливающие серебром, зато ткань черная, другой же красовался золотыми спицами, ручка у него была из дерева, лучшего – как отозвался о нем китаец, клеенка же вся блестящая, глянцевая будто, сверкающая даже на солнце, что и говорить о дожде! Китаец которую неделю переживал сильнейшее волнение по поводу этого второго зонтика. Надо же, ему, именно ему! Поручили! Доверили! Такая тонкая работа, такие большие деньги! Всю жизнь старик делал зонтики: кто знает, не добрались ли они и за океан, за моря, за лесом шумевшую тайгу туда, в Европу, Азию и Америку, во все стороны света, родившиеся здесь, в кустарном заводике – все эти веселые разноцветные зонтики! Все увидевшие свет из-под одной и той же натруженной старой руки! Скупщики – о, разве добьешься от них, кому понадобился такой дорогой зонтик, привычно гребли товар в простую коробку, совали измятую купюрку, и на том и счастлив был старый китаец. А зонтики и правда расходились по всему свету, и уже светловолосые, голубоглазые: русские, а бывало и немцы, и финны, держали их в своих руках. Китаец не мучился вопросами, кому продаются зонтики. Один, только один – тот самый, с золотыми спицами – все еще тревожил его почти угасающий ум.
— Хо, хо… — порой шептал он до сих пор, хотя и годов прошло не мало, но все рука тянулась ощупать карман – не захрустит ли там сейчас, как тогда, совсем другая купюра – какого большого номинала – отродясь такие не держали его дрожащие пальцы! Очень странно, но и наш зонтик, так одиноко лежащий теперь на холоде, порой вспоминал своего младшего брата: тот появлялся на свет уже на его – зонтичных глазах. И в те несколько часов, лежа бок о бок в коробке состоялся их первый, быть может… Да конечно единственный, где еще повстречаешь теперь братишку — разговор!
О чем разговаривают между собой зонтики? О солнце, о ветре, быть может, о дожде? Ах, если бы мы понимали их странный, шуршащий с подскрипами язык, быть может, и мы – люди, научились бы чему-нибудь от них…
— Впереди нас ждут бури, ветры и штормы! – так говорил черный зонтик, — должны, мы должны устоять!
— О, — золотые спицы пожали своими хрупкими плечиками, — о, вероятно, лишь тебе, лишь тебе…
Да, каким-то невероятным чутьем эти красавицы знали – ни в их судьбе сломы, изгибы, и никакой полупьяный мастеровой не склонится над ними в извечной починке, они – для чего-то светлого, для чего-то прекрасного – отнюдь не для грязных подтеков дождей.
— Но зачем же ты тогда родился на свет? Зачем жить? – восклицал черный зонтик, и его глаза взволнованно глядели на брата.
— О, о… — блестящий зонтик отвернулся наконец-то лицом к картону и замолчал.
«Жалкий, жалкий…» — так думал он, не удостоив никого больше своим словом, будто и оно, из-за спиц имело золотой вес…
— О, о! – а это уже восклицал человек. Его белые, непривычные ни к какому труду руки почтительно прижимали к груди подарок — какой роскошный зонтик, какая… красота!
Так попал младший зонтик в руки богатому господину, как сам он называл про себя своего хозяина. Порой тот брал его с собой на летние пикники – золотые спицы искрились на солнце, лениво несли службу расправленные гладко крылышки – создавали небольшую полупрозрачную тень. Очень приятно было стучать носиком. В такт, ритмично, звонко. Тогда и зонтик был не зонтиком – ни дать, ни взять прямая крепкая трость. А что дождь? Дело в том, что богатому господину не приходило в голову гулять под дождем. Да и жил он в стране солнечной, богатой. Да и если и случалась оказия — серело небо, всегда выручал черный лакированный автомобиль. Хорошо жилось зонтику, весело. Даже когда был повешен в пыльном шкафу – не унывал. Даже когда год провисел там, все надеялся. Даже когда вдруг с небрежностью, доступной только богачам, был он передан в руки какому-то… лакею, что-ли! И то не чувствовал грозных перемен. И первый свой дождь – ведь не было у лакея черного лакированного автомобиля – он встретил с улыбкой, как будто все ему ни по чем. А вот ветра не выдержали хрупкие спицы. И придумал лакей расчинить зонтик. Золото – ведь не игрушка! Так и осталась от красавца только клеенчатая ткань, блестящая и глянцевая, а спицы – его скелет, самая основа – исчезли, навсегда исчезли в плавильной печи. Вскорости и сами блестящие крылышки были заброшены сначала в темный угол пропахшего клопами шкафа, а потом грубая немолодая жена под ругань лакея снесла эти, как она выразилась, лоскутки, на помойку. Дергали их потом из стороны в сторону сороки, любительницы сверкающих безделиц…
Вечерело… Медленно, словно неся внутри и боясь расколыхать какую-то боль, поднялся с хромоногой табуреточки старик. Взял зонтик: никто и сегодня не купил его. Поплелся по скатым ступеням наверх, туда, где небо уже затянуло тучами и потемнело – уже часов восемь было, осенних восемь часов. Был у старика на окраине города небольшой закуток, свой, родной как будто. И не у каждого такой в городе есть, бедный это город, жалкий… Вот например есть ли такой закуток у дрожащего мальчишки: стоит он под аркой старого дома, но начавшийся дождь, кажется, хочет сдуть, выбить его оттуда, загнать, словно какого тараканчика в щель…
— Что ты? – охрипло спрашивает его старик, и мальчишка пытается унять дрожь.
— Не могу уйти, еще ни копейки не выпросил, — отчаянно шепчут губы, а тонкая рука тянется с мольбой к такому же нищему, как и он сам. И схватывает вдруг машинально зонтик.
— Это все, малец, что я могу тебе дать! – сгорбившись, старик пропадает в туманном вечере, а зонтик, зонтик, почувствовав холод пальцев нового хозяина с болью выгибает свои стальные спицы – с такой же болью, как иной из нас сломавши в локте руку вдруг вздумал бы ее распрямлять. Ветер крепчал, лил дождь. Тысячный дождь в жизни зонтика. Он натягивал свои проваливающиеся крылышки, скрипел от боли, колыхался из стороны в сторону в слабых руках.
— Кррах, — сломалась еще одна спица, и вместе с мальчишкой плакал зонтик: смешивались его слезы с дождем. Но держался, держался из последних сил. Кажется, и умирая, он не оставлял свой пост. К ночи утих ветер, выглянула на рваное небо округлая бледная луна. Зонтик был полностью сломан. Словно кости, торчали, порвав ткань выломанные ржавые спицы, даже ручка, и то держалась чисто условно – немного еще, последний порыв ветра – умрет и она. Мальчишка прижимал к груди этот странный грязный предмет. Вдруг поцеловал мокрый край и сказал:
— Спасибо, зонтик! Ты – такой же, как и я, но я для тебя ничего уже не сделаю, а ты – ты защитил меня. От дождя!
Прошло несколько месяцев. Бедный город зажил чуточку лучше. Чуточку лучше на два своих гражданина. В закутке на окраине появилась мастерская, в ней работал один-единственный старик. Чуть-чуть просветнее стала его ненастная жизнь, и несколько монеток теперь болталось в его дырявом кармане даже после покупки хлеба. Помогли ему добрые люди: инструментом, заказчиками. А все остальное – умелые трудовые руки. Мастеровит был старик с измаленства, трудолюбив. И добр, чист душой – не поделится ли вон с тем попрошайкой последней монеткой? Вон он сидит, под аркой, на куче мокрой соломы, с каким-то черным тряпьем в руках. Попрошайка, прижавшись к сырой стене, спал. Не видел, кто положил рядом с ним медяк, да и старик не всматривался в худое лицо – больно в такие глаза всматриваться. Словно от толчка проснулся мальчишка – медяк! А потом еще и еще – какие-то господа прошли мимо, вот и еще копеечка, а вот и … золотник!
— А за медяк мне починят тебя, дружище! – дрогнувшим голосом произносит мальчик, и там, на окраине города – лежит наш зонтик на старом столе, и бережные руки вправляют один за одним его вывихи, сшивают нитью рваные раны.
Прошло много лет. Зажил лучше бедный город! Есть в нем больницы, и школы, и районное управление… А на окраине — мастерская! Хорошая такая, чистая, просторная. Работают в ней старик и юноша, зонтики чинят, и другие всякие вещицы…
— А это что у вас, талисман? – неизбежно спросит какой-нибудь новый посетитель, поправив сползшие на нос очки, — талисман?
— Нет, это просто зонтик, — отвечает поспешно младший, но вечером обязательно погладит каждый из ниточных шрамов.
— Спасибо тебе, друг! – произнесет он тихо над каждым из них, — спасибо за защиту. От дождя!
Анна Минковская