Справедливость рассудит все
Катя уронила голову на руки и отчаянно плачет. Школа — звенят вокруг детские голоса, самый разгар перемены. Где-то в конце класса мальчики в шутку тузятся друг с другом, серьезная худенькая девочка – сегодня она дежурная – задумчиво стирает с доски тригонометрическую задачку, слышится чей-то заливистый смех. Никто не замечает Катюшу, и от этого ей хочется разрыдаться еще больше. На какое-то мгновение она поднимает голову, но слезы, застилающие глаза, мешают ей видеть, и она снова начинает плакать.
— Новенькая, новенькая! – вдруг слышит Катя тихий голосок, и теплая ладошка гладит ее горячие пальцы. – Почему ты так плачешь? Что ты?
От этой неожиданной ласки Катюша всхлипывает и неожиданно для себя прижимается к плечу какой-то девочки, которая только что села рядом.
— Злой, злой, гадкий! – только и может произнести Катя, и в сердце ее кроме обиды, волной поднимается злость. – Я пожалуюсь папе, вот тебе достанется, ты еще узнаешь! – она стучит кулаком по столу, и ее соседка испуганно вздрагивает.
— Это, наверное, опять он! – догадывается она. – Соснов! Гришка! Что он сделал? Ударил??
Перед мысленным взором Кати встает образ обидчика: худой, высокий, с глазами темными, почти черными, с непослушными волосами, злым выражением лица.
«Значит, Гришка!» — думает она и враз успокаивается.
— Я все расскажу моему отцу, – говорит она жестко и взглядывает на девочку: та, маленькая, рыженькая, с глазами голубыми и сочувствующими – быстро кивает.
— Да, он отвратительный мальчишка! Никто в классе с ним не дружит! Он злой, драчун, не учится! Он… — и вдруг испуганно замолкает, потому что прямо перед ними появляется сам Гриша — хочет что-то сказать, но, услышав последнюю фразу, осекается, и на лице мелькает и окончательно гаснет болезненное, уязвимое выражение.
— Еще получишь у меня! — сжимает он кулаки и смотрит так зло, что девочки не смеют произнести ни слова.
— Еще получишь! – но тут спасительно звенит звонок, и Гриша медленно отходит от них.
— Я все расскажу отцу, – тихо повторяет Катя, и новая волна злости захватывает ее полностью.
***
— Аа, новенькая ученица, прекрасно! – говорит веселый молодой учитель и потирает руки.
– Физику любишь? – он смеется и безнадежно машет рукой. – да уж, наверное, совсем не любишь, … Катюша!
Катя улыбнулась и вытерла слезы.
«Кажется, это классный руководитель, какой добрый! И где-то я его видела…» — как хочется вскочить и выплеснуть ему свою обиду! Она уже было открыла рот, но тут учитель сказал:
— Потом, Катюша, расскажешь, – он проницательно взглянул на последнюю парту: черные злые глаза впиваются в его лицо. – Потом, — несколько властно повторяет учитель и добавляет уже другим тоном:
— Меня зовут Игорь Владимирович, знакомьтесь, дети!
Все смеются: знаем, Игорь Владимирович, знаем!
— Катюша, расскажи о себе! Откуда приехала, кто твои родители, где училась, какие предметы любишь?
Катя встает и неожиданно для себя громко объявляет:
— Мой папа – очень известный у нас в Питере судья!
В классе повисает тишина. Катя оглядывается назад и с вызовом смотрит на последнюю парту. Ее голубые глаза скрещиваются с черными, и кажется, что два потока столкнулись и борются друг с другом. Наконец, Катя уступает – ее пугает эта отчаянная злоба, почти ненависть, с которой глядит мальчик. Все в классе смотрят на них, и никто не замечает, как судорожно сжимаются руки у Игоря Владимировича, как мелькает в его глазах боль.
— А вот мы с ним и познакомимся! – бодро говорит он после паузы. – Сегодня, Катюша, я попросил твоего папу прийти после уроков, поговорить с ним хочу.
«Отлично!» — думает Катя. «Превосходно! Вот тебе достанется!»
Она садится на свое место и начинает слушать урок. Игорь Владимирович говорит интересно, захватывающе – видно, что любит он свой предмет. Ко всем обращается ласково, весело рассказывает о скучных транзисторах, электрическом токе, всём том, что так мало интересует семиклассников. А они слушают, раскрывши рот, боясь шелохнуться, пропустить словечко – харизма их молодого учителя, энергия, талант – покоряют их.
Незаметно летят минута за минутой, звенит звонок, но не слышат его дети. Наконец учитель сам останавливается и говорит весело:
— Ну что? Побежите сейчас к моему главному конкуренту? Следующая же у вас – физкультура? Что больше любите: физику или … физическую культуру, а?
И дети, наверное, в единственной школе в Москве единодушно кричат: физику, физику, физику!
— Физкультура тоже важна, — смеется учитель в ответ, и кричит задорно: бегите быстрее!
Мимо него мелькают оживленные лица, звенят голоса, а он, отвернувшись, смотрит в окно. Глаза его грустны, он молчит, и широкая улыбка больше не освещает красивое умное лицо. В классе становится совсем тихо, и учитель не оборачиваясь, произносит:
— Гриша!
Он знает, не глядя, что все убежали давно, и только черненький мальчик останется, будет молча сидеть за партой, глядя перед собой. У них так давно повелось, негласно… С того самого первого раза, когда Игорь Владимирович впервые зашел в этот класс. Он вспоминает тот день – страшный в его карьере учителя. Первый день в этой школе – первый урок. Тогда он вошел и замер на пороге: стоят истуканами дети, все вокруг тихо, очень тихо, а там, в конце кабинета, безмолвно, будто совсем неслышно, дерутся, бьются не на жизнь, а на смерть — два мальчика. Игорь Владимирович смутно помнит, как он разнимал мальчишек, как взорвалась тишина криком детских голосов, как он, словно фельдшер на войне, унимал на чьем-то разбитом лице бегущую кровь.
— Что, что, что? Что случилось, … дети! — и ему показалось, что это последнее слово уже не относится к двум мальчикам, один из которых стоит, по-прежнему сжимая кулаки, и дрожит весь так, словно внутри у него живет что-то большое, страшное, которое вот-вот разорвет его на части, на мелкие куски…
— Это Гришка, это Гришка! Это он! Виноват! Драчун! Злой! — кричат на разные голоса девчонки, кто-то плачет.
Игорь Владимирович вздрогнул от взгляда темных глаз, и вдруг в душе у него возник протест.
«Нет, подожди, дорогой, не торопись… Послушаем Гришку, а потом решим, кто виноват!»
Он кое-как успокоил детей, оправился сам, начал свой первый урок. Да, ему удалось захватить их, увлечь в мир физики: такой тернистый для детей, такой захватывающий для него! Звонок прервал речь вдохновенного учителя, дети убежали по своим беспечным делам, опустел класс. И только черненький мальчик остался в нем.
— Вы первый! – вдруг услышал Игорь Владимирович его глухой голос. – Вы первый, кто не обвинил меня сходу!
— Гриша, — мягко сказал тогда учитель. – Это было бы несправедливо…
— А есть ли она, справедливость? Есть? – вдруг выкрикнул мальчик в ответ и выбежал из класса – за ним гулко захлопнулась дверь…
— Гриша, опять?
Голос Игоря Владимировича звучит грустно, он с тоской смотрит на дождевые капли, бегущие по окну.
— Все в жизни бывает, Гриша, но она есть – Справедливость. Беги на урок, Гриша, но помни — есть Справедливость, Она живет! – он оглядывается: по лицу у мальчика струятся слезы.
***
Быстро промелькнули уроки: шестой, седьмой… Катя несмело подходит к Игорю Владимировичу: после физики он шепнул ей:
— Подойди после занятий в мой кабинет.
И вот она стоит, смотрит на большие физические приборы, лупы, проводки, лампочки – стоит и ждет, что скажет ей Игорь Владимирович.
«Скоро придет папа, опаздывает немного, но ничего, скоро придет, и я рассчитаюсь с тобой сполна!»
— А я тебя, Катюша, знаю, — неожиданно произносит учитель. – Ты где была в воскресенье?
Та немного краснеет. Она не привыкла говорить каждому, что они всей семьей верующие, и каждые выходные в церкви.
— Красивый наш храм, Катюша! Дом нашего Бога! Я видел тебя, твоих родителей, и в это воскресенье снова пойду туда, а ты?
Девочка машинально кивает, а сама думает: «скоро придет папа, и тебе достанется!»
Вдруг учитель положил ей руку на плечо:
— Катя, а ты можешь простить?
Вздрагивает его новая ученица:
— Простииить???
— Простить. Ты не знаешь всего, Катюша, мы каждый не знаем всего. Все знает только лишь Бог.
— Он толкнул меня!
— Он не сделал бы этого, если бы был счастлив.
— Мне было больно!
— Этого не случилось бы, если бы у него не была изранена душа.
— Он гадкий, злой, злой!
— Нет, он хороший. Но люди от боли иногда теряют голову, Катюша.
— За что он ненавидит меня?
— Ты не видела его слез, Катя.
— Он не может плакать, он – деревянный чурбан!
— Сердце у него живое.
Игорь Владимирович вгляделся в ее лицо и серьезно сказал:
— Ты ведь знаешь, Катюша, что за наши души идет борьба. Разве не знаешь? Любое зло, Катя, ранит душу, наносит глубокую рану, словно бы от удара бичом. Вот он сделал тебе зло, и душе его нанесен удар. Теперь твоя очередь, Катя: ты хочешь ударить сама: сначала себе нанести удар, потом ему. Добавить рану к ране, а разве мало пролито крови? А, Кать?
— У меня болит вот здесь! – вдруг призналась девочка и дотронулась до того места, где горячо билось сердце.
— Это болит душа, Катя. Его душа тоже болит. Никогда не смотри на внешность: если и не видишь слез на лице, не сомневайся – душа плачет. Плачет от очередного удара бича.
— Он не плачет.
— А бывает и так, Катюша: когда удары слишком часты и сильны, то человек уже перестает чувствовать боль. Тогда он приближается к смерти. Разве в таком случае не нуждается он в еще большем сострадании?
— Он ударил меня.
— Он ударил себя, Катя, сжалься над ним. И победи: его и себя. Его — любовью, свое сердце – прощением.
Девочка замолчала и задумалась.
— Он очень несчастлив, Катя. Сжалься над ним. Не наноси еще одну рану, будь выше. Слишком много пролитой крови, Катюша, кому-то надо остановиться.
— Я постараюсь… — после паузы произнесла та и глубоко вздохнула.
— А все-таки он очень плохой мальчишка! И в душе у него нет ничего доброго!
— Ты не знаешь так, как знает Бог. А Гриша хороший. Просто ему больно, знает об этом он сам или нет… А вот и твой папа!
— Папа! – воскликнула Катя и вдруг поняла: то, зачем она его так ждала, она не сделает. — Наконец-то ты пришел!
Мужчина лет сорока пяти вошел в кабинет. Его лицо мужественно, волосы и борода тронуты сединой, глаза умные и спокойные.
— Катюша, пойди, побегай. Мне надо с твоим папой кое-о-чем потолковать…
***
Когда за девочкой захлопнулась дверь, молодой учитель вдруг изменился, что-то горячее, отчаянное мелькнуло в глазах. Отец Кати удивленно отметил про себя эту внезапную перемену, и вопросительно взглянул на него.
— Простите, Виктор Сергеевич, что я вызвал вас к себе. Это совсем не по школьному вопросу…
— Я внимательно слушаю Вас! – папа Кати собрался, глаза его стали серьезными.
— Дело в том, ах, я даже не знаю с чего и начать! Я думаю… Вы знаете, я думаю, это Промысел Божий! – вдруг выпалил Игорь Владимирович. – Мы ведь с вами в один храм ходим!
Виктор Сергеевич внимательно вгляделся во весь облик молодого учителя и кивнул: да, это единоверец.
— А я, — продолжает Игорь Владимирович, — наверное, я начну сначала. Я ведь только год здесь работаю. И вот, знаете, столкнулся я в классе с мальчиком, он тоже только год учится в этой школе. Никогда не видел столько ненависти в детских глазах. Никто с ним не дружит, его взгляд порой просто невыносим. Все махнули на него рукой – директор, учителя, все! Но мне довелось узнать про него больше, чем знают остальные. Год назад ему пришлось поменять школу. Он живет в большой квартире с матерью и младшим братом: в богатой – но живут, как нищие. Едва сводят концы с концами. Долги, кредиты. Мать, никогда раньше не работавшая, убивается на трех работах. А еще они все ходили в наш храм. А теперь не ходят. Не знаю, может мать и ходит, но старший сын – кажется, он потерял веру. В справедливость. Даже не так. Веру в Справедливость с большой буквы. Вы понимаете, о чем я говорю?
Папа Кати медленно кивает.
— Да, справедливость этого мира и Справедливость с большой буквы — несколько разные вещи, — Игорь Владимирович нервно улыбнулся. – А все это случилось, как я уже сказал, около года назад. Причиной всего – суд. Да, его отца осудили. Намного. Знаете, я конечно не юрист, не разбираюсь. Но мне как-то удалось поговорить с мальчиком. Его чудовищная сила убеждения – что отец не виновен — поразила меня. Я поговорил с опытными людьми… Я много времени потратил, и, знаете, я почти убежден – он действительно невиновен. И многие говорят. Кто знаком был с ним – это честный человек. Простите. Я говорю это вам, только потому, что считаю — это Промысел Божий. Понимаете, меня не отпускает мысль! Когда я узнал, что в мой класс поступит девочка, отец которой — такой известный в мире правосудия человек, я подумал, что это промыслительно. Я навел о вас справки, простите мою дерзость. Кажется, вы справедливый человек. А потом, когда в это воскресенье я вдруг увидел вас в храме – в нашем храме! Я подумал, что таких совпадений не бывает. Я прошу Вас. Поднимите это дело! Если есть вина, пусть будет так. Но если же… Пожалуйста, я прошу, разберитесь, простите… — Игорь Владимирович быстрым движением достал из старого учительского портфеля потертый кошелек.
— Я готов заплатить, только…
Вдруг Катин папа порывисто встал и с чувством произнес:
— Спасибо… Спаси Христос, вернее! Вы даже не представляете себе, что вы только что сделали. – Он закашлялся и смутился. Потом прибавил: воистину это промысел Божий, слава Тебе, Господи!
Он медленно развернулся и пошел к двери: весь какой-то обмякший, постаревший.
Потом он оглянулся и еще раз сказал:
— Благодарю! Благодарю Вас, и Бога! Как его зовут?
Игорь Владимирович удивленно смотрел на Катиного отца.
— Мальчика зовут Григорий. А его отца – Сергей… Сергей Юрьевич Соснов… Я уверен…
— Вы знаете, — вдруг перебил тот. – Мне хотя и не известны обстоятельства дела, но я тоже почти… Нет, даже без почти. Я уверен, я тоже уверен. Это Промысел… — он развернулся и стремительно вышел из кабинета.
***
Катя шла рядом с папой, и думала обо всем, что произошло в этот длинный тяжелый день. Слова Игоря Владимировича поразили ее. Неужели это правда?
Она вспоминает полный ненависти взгляд и поеживается. Нет. Такие глаза не умеют плакать! В мозгу крутится, перебивая все остальные мысли, одно и то же:
— Гадкий! Злой, злой, гадкий!
Вдруг она слышит папин голос, но понять, что он говорит, не может.
— Екатерина! Да что с тобой? – наконец прорываются до нее слова, и они останавливаются посреди тротуара.
— Я… Я просто задумалась, папочка!
— А что же тебе говорил учитель физики?
— Он сказал… И Катя мысленно завершает неоконченную фразу: «он сказал — победи его любовью, а свое сердце – прощением!»
Она хочет придумать на ходу что-нибудь подходящее, но тут сама замечает, что папа тоже не слушает ее. Он шагает по мокрому асфальту, словно вымеряя шаги, и тихо шепчет в седую бороду: «Промысел… Это Промысел…»
***
Московский вечер быстро накрыл старые дома: монолитные, каменные, построенные еще в те времена, когда красные флаги развевались на площадях, и советская Россия пыталась отыскать в их отсвете свое счастье… Один за одним зажигаются в окнах теплые огоньки, подтягиваются к кухням, горячему чаю, люди. В квартире Кати уютно, хотя повсюду еще расставлены старые и новые вещи – они переехали сюда на днях. Катя стоит посреди комнаты перед иконами и читает свое вечернее правило. Мерцает лампадка перед иконой Спасителя, и ее свет вливается в изболевшуюся за сегодня душу девочки.
«А Господь бы простил, простил бы Гришку!» — вдруг думается ей, и отчего-то снова хочется плакать.
— «Гадкий, гадкий, злой! – монотонно пульсирует мысль, но Катя уже не обращает на нее внимание. За стеной периодически слышится какая-то возня, а потом детский плач. Какой-то беспокойный малютка, лет трех-четырех все зовет: «папа, папа!» Что отвечают ему, девочке не слышно, только смутно звучит голос: тоже детский – ласковый, добрый…
Катя окончила читать молитвы и теперь просто стоит и смотрит в окно. Осень. Шуршит дождь, листья – красные и желтые, намокают все больше, опускаются вниз, обрываются еще не холодным, но уже сильным ветром. По темному небу бегут рваные облака.
«Папа, папа, хочу к папе, папа!» — снова плачет малыш, и вдруг через форточку до нее доносится грустный голос:
— Нет, братик, к папе тебе нельзя. Подожди, вот мама придет, купит тебе яблоко!
Катя подумала: «яблоко! Вот уж лакомство тоже… Неужели этим можно успокоить ребенка!» Она отошла от окна и вздохнула: «хорошо, что у меня есть папа!»
Она почувствовала, что сильно устала, и собралась лечь спать. Мама перекрестила ее на ночь и ушла к себе, а Катя решила напоследок пробраться к отцу – пусть и он перекрестит! Она протиснулась через стоявший в коридоре диван и два кресла – их еще не успели перенести в комнату, и остановилась перед папиной дверью. Через ее стеклышко видно, что у него уже выключен свет, только свеча мерцает перед иконами. Она открыла дверь и увидела, что он стоит на коленях и плачет. И повторяет одни и те же слова: «Промысел! Это промысел, слава Тебе Боже наш, слава Тебе!»
***
Виктор Сергеевич не слышал, как приоткрылась, а после снова закрылась дверь, как босые ножки дочери прошлепали обратно в комнату. Его сердце трепетало от чувства благодарности и горечи. Благодарности – Богу, горечи – от того, что было сделано много, уже много лет назад.
«Разве не просил я Тебя, Создатель, каждый день о том, чтобы Ты отпустил мне мой грех? Снял тяжесть с души? И вот сегодня ты исполнил прошение сердца моего!» — слезы снова полились по его щекам.
«Сегодня – день Спасения моего!» — шепчут пересохшие губы. «Сегодня – день Искупления. Ты дал мне возможность загладить мой грех. Ты — праведный Судья – помиловал меня, неправедного судью…» — папа Кати склоняется перед иконой в земном поклоне.
«Помоги же мне, Создатель, помоги до конца! Помоги разобраться в этом сегодняшнем деле. В свое время я осудил невинного человека. Тогда я не знал еще Тебя, Создатель. Но Ты говорил мне через совесть, Ты то знал… Знал меня, еще когда я был во утробе матери моей!»
Перед его взором снова всплывает судебный зал, он – молодой начинающий судья, обвинители, следователи, синие погоны, нечестные глаза. И подсудимый – бледный, осунувшийся, уже не надеющийся ни на что. Умерло правосудие. Справедливости … нет. По крайней мере, здесь, в этом зале суда не живет она больше. Судья нервно проглядывает листы, теребит уголки бумаги. С усмешкой глядят на него наглые физиономии «братков», прячут свои лица ребята в форме. Молодой адвокат держит свою пламенную речь. Но она заведомо провальная: деньги были отданы судье – зря стараешься, глупый наивный мальчишка.
Последнее слово подсудимого – сердце никогда не забудет его!
— Судья, еще будет справедливый суд! Ты убил человеческую справедливость сегодня. Но тебе не поднять руки на Высшую Справедливость. Она рассудит все.
Он возвращался домой с таким чувством, будто он и правда убил. В одном автобусе с адвокатом. Людей было много, и в какой-то момент их придвинули друг к другу. Парень взглянул с презрением и отодвинулся от него, будто нет ничего на свете более гадкого, более низкого, чем он… Судья тоже был молод, почти одного возраста – и его нервы не выдержали.
— А что если бы тебе! Если бы тебе! А у меня жена, мы ребенка заведем! Я жить хочу! А тот парень сам виноват – влип в какие-то разборки, а мне судить вас всех! А я просто жить хочу! Просто жить! Думаешь, деньги мне эти нужны??? На вот, держи!
Адвокат отдернулся от зеленой пачки, словно бы от огня.
— Эх ты, судьишко! — с омерзением проговорил он…
***
С тех пор прошло много лет… Были черные дни – когда, уволившись, он работал грузчиком, чтобы прокормить семью. Были страшные дни – когда приходили парни в кожаных куртках, молотили по ночам в дверь – ходуном ходила она. Требовали денег – ах, какая ирония! – столько, ровно столько, сколько было в зеленой пачке, которая и до сих пор покоится на дне Москвы-реки. Был день, когда как гром прогремела новость — умер тот парень, на зоне. В тюрьме. В тот день должен был умереть и сам Виктор Сергеевич. Уже все было приготовлено, оставалось только написать прощальную записку. Его спасла встречная записка, от жены:
«Витенька! Бог простил нас – наконец-то у нас будет ребенок!»
Был день великого покаяния, когда в полумраке храма рыдал, плакал мужчина:
— Я убииил, я убил человека! Я убил справедливость! Я убил себя!
— Крещением ты снова воскреснешь, парень тот жив у Бога, а справедливость человеческую возместит Высшая Справедливость, — тихо отвечал священник.
После этого дня было много-много других дней, отмеченных слезами: глубокими, покаянными. Он снова вошел в профессию. Зачем? Чтобы отныне судить праведно, чтобы доказать перед Богом свою преданность Ему, Самой Справедливости, уже не человеческой – Божьей. Он стал известен миру правосудия тем, что право судил. Все вменял он ни во что: деньги, угрозы, погоны. Бог и Божественная правда – этим он жил. И все-таки не отпускала тоска сердце, стояло перед ним бледное лицо, звучал голос: «Высшая справедливость рассудит все!»
И вот наступил сегодняшний день: день Искупления. Первый день другого, тяжелого пути, который он должен пройти, чтобы тот бледный парень простил.
«Помоги мне, Создатель, помоги!» — шепчут безмолвно губы, а за окном уже сереет рассвет.
***
Катя проснулась рано, задолго до будильника. Было только пять часов утра. За стенкой опять слышалось какое-то шуршание, шаги, скрип половиц.
«Какие беспокойные соседи у нас!» — думает Катя. «Чего им все не спиться!»
Вдруг опять послышался плачущий голос:
— Папа, папа! – и женский окрик: замолчи, замолчи, наконец!
Ребенок захныкал и замолк. Катя снова уснула, и проснулась уже тогда, когда несмелое осеннее солнышко заглянуло в окно.
Она вскочила, прочла правило, позавтракала. И все равно еще оставалось довольно времени до школы.
«Выйду пораньше!» — решила она, оделась, открыла дверь и вздрогнула от неожиданности: на лестничной площадке стоял малютка-мальчик, нерешительно топтался на одном месте, а из открытой соседней квартиры ему неслось ласковое:
— Жди, братишка! Сейчас! Только физику откопаю, а вот, нашел!
Катя замерла – какой знакомый голос! Она стремительно вбежала обратно в свою квартиру, захлопнула дверь и приникла к глазку: выпуклая линза по-прежнему показывает кроху, готового уже расплакаться, и вдруг появляется его старший брат.
— Гришка… — ахнула Катя и опустилась на корточки. Невероятно, но они – соседи. Так вот чей малыш так жалобно звал папу весь вечер!
Спустя пару минут девочка осторожно выглянула в подъезд, схватила ранец и побежала по лестнице вниз. В Москве, так же как и в Питере в этот утренний час уже очень людно. Среди толпы Катя видит мелькающую худенькую фигуру и карапузика, едва поспевающего за ним. Она подбежала ближе, потом еще ближе, настолько, что ей стали слышны слова:
— Ну что ты, братик, такой неуклюжий! Ээх, придется нести тебя на руках, а то в школу опоздаю!
Гриша с некоторым усилием поднимает его и говорит что-то ласковое, но Кате плохо слышно. Дальше их пути разошлись: ей в школу, ему – по-видимому, в детский сад.
«А ведь опоздает Гриша!» — вдруг думает Катя, ускоряя шаг.
Первый урок — математика. Учительница – нервная желчная женщина, в очках и с гулькой на голове. Она неприязненно поглядывает на ребят и уставшим голосом говорит:
— Отметимся!
Фамилия – детский отклик, и так двадцать раз.
— Соснов!
— Нееету! – кричат сразу несколько голосов, и в них слышится злорадство.
Учительница без эмоций ставит пометку в журнале.
— Прохлаждается. Опять опоздал.
В этот момент открывается дверь и в класс входит Гриша. Его лицо мрачно, глаза глядят сумрачно, но на этот раз не зло.
— Простите, — буркает он и стремится к своей последней парте. Никто не сидит рядом с ним. Он — один.
— Энка уже стоит, Соснов, — бесстрастно оповещает учительница, и продолжает перекличку.
Катя украдкой поворачивается: злое, какое злое лицо! А в голове слышится голос: «не плачь, братишка! Мама купит тебе… яблоко!»
На перемене рыжая девочка подбегает к ней. Катя уже знает ее имя: веселое такое, доброе – Маруся. Но сама она говорит совсем недобро:
— Ну что, сказала папе? Что он? Достанется ему на орехи?
Катюша, не привыкшая лгать, тихо отвечает:
— Нет… Не сказала…
— Как?? Он злой, гадкий, противный! Вот бы досталось ему!
— Неправда, он хороший, – вдруг неожиданно даже для самой себя возражает Катя в ответ, и Маруся смотрит на нее во все глаза.
— Хороооооший?
— Да, девочки. Хороший, — вдруг слышится за их спинами, они обе поворачиваются и одновременно вскрикивают:
— Игорь Владимирович!
Молодой учитель смотрит ласково и грустно:
— И очень хороший!
***
Гриша спешит из школы в детский сад, а в голове вращаются недетские думы. Не хватает денег. Совсем не хватает. А мама заболела. Нужно купить лекарство, а то разболеется, что делать будут они с братишкой. Ах, Игорь Владимирович, спасибо, спасибо вам! Кто бы еще из этих строгих учителей согласился бы выдать деньги, заплаченные на месяц вперед за питание. Кто бы стал прикрывать тот факт, что в классе не будет питаться один мальчик – целый месяц не будет питаться! За эти деньги он купит лекарство. И яблоки – для братишки.
Он вспоминает сегодняшний урок физики. Игорь Владимирович как обычно весел, ласков с ребятами. Порой и ему, Грише, достается добрый взгляд. У его папы тоже такой. Был. До того, как…
Витя скрипнул зубами. Кружится голова – сегодня он ничего не ел. Хорошо, хоть братишка поест в садике. Худенький мальчик задирает голову и смотрит на бегущие туманные облака.
— Где же Ты? – шепчут его губы, он опускает глаза и смотрит на лужи: там тоже бегут облака.
«Давай я дам тебе денег на лекарство матери!» слышится ему голос любимого учителя, и Гриша отчаянно махает головой. «Нет! Нет! Этого он не допустит никогда. Сын преступника. Еще и нищий? Никогда! Ни первое, ни второе!»
— Глииииисяяяяя! – кричит звонкий голос, и круглый карапуз несется ему навстречу.
Тот тоже ускоряет шаг, и они с разбега падают друг другу в объятия. Гриша хочет, как обычно, подхватить братишку и закружить в воздухе, но вдруг чувствует, как у него совсем не стало сил.
А впереди еще целый, целый месяц! – предательски возникает в голове тревожная мысль. Он отмахивается от нее и широко улыбается брату. Никто кроме этого малыша не видит такую улыбку.
— Побежали в аптеку, Ванюшек! – но сам идет шагом. Голова кружится сильнее, да и братишка не поспеет за ним.
Аптекарша, взвинченная, уставшая, отчеканивает, и слова ее звучат, как приговор:
— 5000 рублей, мальчик. 5000 рублей.
Он отдает их ей, но сдачу уже не получит. Все. Кончились деньги. Кончились … яблоки.
Гриша бредет домой, и на сердце у него темно.
— Где же Ты? – спрашивает он небо, и снова опускает глаза.
— Яблоко хоцю. – слышится всхлипывание брата, и волна злости захлестывает его.
— Будет тебе яблоко, Ваня! – голос дрожит, руки нащупывают ключ от входной двери. Заведя малыша домой, он выскакивает на улицу. Злость придает ему силы. Ларек с фруктами на перекрестке. Ананасы, манго, узбекские дыни, полосатые арбузы. И яблоки. Продавщица не замечает ничего – ее взгляд устремлен в потрепанный журнал. Лежат пузатые яблоки. Желтые, красные, зеленые. Смотрят на них черные глаза.
«А папа бы не украл!» — вдруг неведомо откуда возникает эта странная мысль.
— Где же Ты… – уже обессиленно шепчет худой мальчишка и в глазах его мелькает тоска.
— Завтра. Я сделаю это завтра. – неизвестно почему решает он и бредет обратно домой.
— А Бозенька мне даст яблоко! – встречает его радостным криком брат. – Мама сказала!
Гриша молчит.
***
Катя пришла домой грустная. Простило сердце Гришу. Жалко ей его. Она идет на кухню и вдруг видит огромную тарелку с фруктами, и записку от мамы: «Доченьке!»
Яблоки… Красные, желтые, зеленые. Какие красивые! Катя осторожно берет в руки одно из них и задумывается.
«Моя мама купила яблоки. Много яблок. А этому смешному карапузу купили ли? Хоть одно?»
Катюше только тринадцать лет, она ничего не знает о жизни, и все же кое о чем догадывается. Она бежит в коридор, достает сетку, и вот одно, второе, третье – все яблоки лежат в ней! Она тихонько выглядывает в подъезд и вешает на ручку знакомой двери сетку. Сердце ее радостно бьется, кажется, что она слышит счастливый детский смех. А там, за стеной, снова какие-то шорохи, голоса. Гриша гремит кастрюлями на кухне. Он не умеет готовить, но мама слегла. Дома у них остались только несколько пачек с крупой, макароны, ведро с картошкой. Холодильник совсем пустой, он с отчаянием смотрит на заиндевевшие полки и снова в голове возникают страшные мысли:
— Деньги. Мне нужно достать денег. Мамина зарплата разойдется на кредит, на долги, а нам нечего, нам нечего есть! Вчера Пашке купили новый телефон. Ему купят еще, если он вдруг потеряется… Потеряется. А у меня найдутся деньги.
Он со злостью бросает крышку кастрюли, и она, жалобно звякнув, с грохотом падает на пол.
— А Бозенька даст мне яблоко! – снова подходит брат и улыбается светло и радостно. Они совсем не похожи внешне, братишка – это живая копия отца.
«А папа бы не украл!»
Гриша стонет от разрывающего его чувства злости и тоски. Он не знает, что делать!
— Где же Ты? – выкрикивает он вслух, и Ванечка спрашивает:
— Кто, Глися?
Тот хочет ответить что-то злое, но сдерживается: свет невинных детских глаз останавливает его.
— Тот, Кто яблоко тебе даст… — он не хочет произносить Имя.
Брат улыбается и вдруг берет его руку в свою теплую ладошку:
— Здесь, с нами… — и Грише становится не по себе. Но в следующее мгновение у него темнеет в глазах, и он больше не контролирует себя.
— С нами?? Снами?? С папой? – он хватает малыша за руку и волоком тащит к холодильнику.
— Нам нечего есть, посмотри! Он распахивает дверцу, и та врезается в стену.
— Посмотри, посмотри, посмотри! Тут ничего нет! Везде пусто! Вот, вот, вот! – гремят полки, вылетают на пол два пластмассовых ящика. Ничего не видит перед собой Гриша. Водворяется тишина, все затихло. Из комнаты доносится хриплое дыхание матери: она слышит, но ей нечего сказать старшему сыну. Она знает столько же, сколько и он.
Вдруг маленький пухлячок вцепляется в белую ручку другой дверцы. Она распахивается, и братишка шлепается на пол. Гриша безмолвно глядит на прозрачные камеры морозильного ящика: в одном из них, самом нижнем, лежит большая, белая с серым, рыбина. Он прислоняется к стене — слабость накатывает на него.
«Ты не хочешь, чтобы я украл? Но… ее хватит на два дня. Маме и брату. Через два дня я сделаю это. Если… Нет. Я все равно сделаю это».
Гриша успокаивается и говорит слабым голосом:
— Пошли-ка спать, братишка… А завтра, завтра … Завтра Бог пошлет тебе… яблоко!
— Я знаю! – отвечает малыш и шлепает в комнату. – Я здюююю!
***
За окном темно, воет ветер. Гриша сражается с рыбиной. Никогда раньше, еще до того, как… Еще до того, как! — он не готовил. И весь год без отца мама брала на себя эту обязанность. Теперь мама лежит горячая, слабая, а он должен приготовить хоть что-нибудь. Мальчик не догадывается, что надо разморозить рыбу, кромсает тупым ножом, ему хочется плакать. Руки болят от постоянного прикосновения ко льду, не получается ничего. Злость снова охватывает его, он швыряет нож и садится прямо на пол. Ответственность за брата, больную мать, страх неизвестности, страшное безденежье — давят на него, заставляют закрыть руками лицо и затрястись от неслышных рыданий. Он всего-лишь мальчишка, а ему надо принять первое страшное решение – преступление.
«Попроси, Гриша, попроси помощи у Игоря Владимировича»… — нет!
Он вскакивает, и глаза его сухи и жестки. Нет.
«Если хочешь, помоги Ты. А если…» — «Папа бы не украл»… «Неделю. Я подожду неделю. И если…»
Гриша спокойно берет нож и снова принимается за рыбу. Уже за полночь он ложится спать: на плите остывает кастрюля с макаронами и суп. Рыбный суп из двух ингредиентов – рыбы и десяти неровных кривых картошин.
***
А в другой московской квартире тоже не спит, стоит у окна молодой человек.
«Господи, помоги рабу Твоему Григорию, исцели его сердце, сделай хоть что-нибудь!».
Игорь Владимирович с тоской смотрит на темный лик иконы: «Божья Матерь, помоги Ты!»
Он садится за стол и охватывает голову руками. Гордость – гордость! Вот еще один бич терзает несчастную душу бедного мальчика. Не принимает, не принимает его помощи, денег Гриша. Вдруг одна счастливая мысль, словно луч солнца в грозовом небе, мелькнула в мозгу учителя: письмо! Письмо от отца! А в нем деньги! Много денег, почти вся его учительская зарплата! Почему нет???
Он хватает ручку, но на мгновение задумывается – почерк! Потом улыбается грустно: ну что ж, тогда так!
Сереет за окном осенний рассвет, за столом, уронив голову с ранней проседью, спит человек. Рядом с ним – два исписанных неровным почерком листка…
***
— Глиииииисяяяя! – звонкий голос разносится по подъезду, и в соседних квартирах морщатся взрослые: ну кто так кричит в такую рань!
— Глиииииииииись!!!
— Замолчи, замолчи, что ты верещишь, люди же спят! – Гриша со злостью швыряет учебники в портфель: — не можешь постоять минутку спокойно?
— Глись, мне Бозенька яблоки дал! – тихо звучит голос брата, и Гриша замирает с книжкой в руках. Потом вскакивает, и, врезаясь в углы, бежит в коридор, к двери. Перед ним стоит Ваня, широко улыбается, а в руках у него… Яблоки…
Катя тоже слышала крик: затаив дыхание смотрит в глазок – плачет Гришка!
***
«Дорогой сынок, здравствуй! Сразу оговорюсь: письмо написал мой друг, мы с ним в одной камере. Видишь ли, сын, любит он писать письма, доставлять радость другим… Вот и упросил написать за меня, чудак-человек! Так вот значит, я диктовал, а он писал…
Сынок, как ты, как мама с Ванюшкой? Начальник колонии – очень хороший человек! – дал работу, нам даже выплачивают деньги. Я послал тебе 40 000 рублей, пришлю еще в следующем месяце. Теперь ты не будешь голодать! Купи нашему малышу конфет: те, которые он так любит, ты знаешь, какие! Купи себе что-нибудь, больше ничего не бойся! И помни, сынок! Справедливость восторжествует: не человеческая справедливость — мир слишком грешен для этого, — Божественная! Божественная справедливость! Она живет и тогда, когда у нас здесь, на земле, убивают правду. «Но наше жительство на небесах!» — сказал один святой человек, помнишь ли ты, сынок, кто? Мы с тобой слушали его послания в нашем храме – как давно это было! Итак, мы – граждане неба, и по этому гражданству будет справедливый суд. Не лишимся же этого гражданства, сынок! У меня все хорошо: сердце успокоилось. Жди, сынок, меня! Спасибо за маму и брата, ты настоящий мужчина! Жди и верь, Гриша! Жди и верь!»
Худенький черный мальчик читает вслух, и два листочка трепещут у него в руках. Мама лежит на кровати, слезы льются по ее горячим щекам. Там, под подушкой, лежат еще письма – от мужа. Другие, совсем другие письма. Никогда она не показывала их сыну, и сейчас зарекается – никогда не покажет ему. Чувствует женщина сердцем – не мужнино это письмо, но ни словечка не произносит она. Когда просишь чудо у Бога, то не хочет сердце ничего исследовать.
— Мама, только папка забыл, что Ванечка никогда не ел конфет! Ведь у него аллергия на шоколад!
— Папа имел в виду леденцы… — слабо улыбается она в ответ. – Но ты купи яблоки!
***
Игорь Владимирович заходит в класс, с улыбкой смотрит на шумящих детей. За окном густо валит снег, но светло у него на душе. Уже пятая зарплата запечаталась в конвертик, полетит белым голубем в почтовый ящик, листочки бумаги снова затрепещут в чьих-то руках. Быстро летит время, февраль на дворе! Учитель украдкой поглядывает на последнюю парту. Сидит за ней Гриша, черные глаза задумчиво смотрят в окно. Покруглело его лицо, уже не пробегают по нему нервные судороги. А еще огромная радость у Игоря Владимировича – каждое воскресенье в храме подбегает к нему четырехлетний карапуз, тянет ручки, а после взлетает на сильных руках, и вот высоко-высоко, выше всех в церкви – он оттуда смотрит на… брата, и улыбка уже не гаснет у того на лице.
А вот личико Кати что-то грустное в последнее время, отметил про себя учитель, и сердце его тревожится.
— Что, Катюша? По весне скучаешь?
Девочка улыбается несмело, но в глазах не мелькает обычная детская беззаботность.
— Папа… На работе у него проблемы. Приходит совсем поздно, и мама плачет по вечерам. Случилось у него там что-то, только мне не говорят…
***
Виктор Сергеевич пришел домой серым, потухшим. Прямо в обуви, не раздеваясь, прошел в комнату и тяжело опустился на диван. Заныло тупой болью сердце, уже несколько месяцев тревожит его оно. Жена смотрит почти с ужасом, тихо, срывающимся голосом спрашивает:
— Витенька… Что?
Он смотрит на нее пустыми глазами и медленно стягивает с себя шапку – всю мокрую от снега. Как он поседел за эти несколько месяцев, как постарел!
— Все, Маша. Все… — и опережая ее испуганный возглас говорит:
— Закрой дверь, помолиться хочу!
Едва сдерживая рыдания, она затворяет дверь и бежит в ванную: под шумящую воду хорошо плакать, и дочка ни о чем не догадается!
Катин папа встал перед иконой, но вдруг почувствовал себя таким жалким, раздавленным, что ноги его подкосились, и он сел, прислонившись спиной к шкафу. Так вот, сидя на полу, снизу вверх заглядывал он в глаза Пречистой Богородицы и Спасителя, и капельки пота, словно бисеринки, одна за одной выступали у него на лбу:
«Создатель… Ты этого хотел? Как же я теперь… Что делать!»
Уже сколько времени он чувствовал какую-то тревогу, росло напряжение вокруг, словно напитывался электричеством воздух, и вот сегодня разразилась гроза… Разразилась не громом и молниями, а тем вкрадчивым голосом, от которого и сейчас переворачивается у него внутри все.
— Виктор Сергеевич! – председатель Верховного Суда входит без стука. Зачем? Кто еще могущественнее его? Оглядывает кабинет, улыбается хитро и хищно.
— Потолковать бы нам, а? – какие страшные холодные глаза!
— Присаживайтесь, пожалуйста, всегда … рад! – но последнее слово – конечно, лукавство, дань чину, погонам, креслу в суде.- Слушаю!
— А вот и послушайте, Виктор Сергеевич, а вот и послушайте… — председатель выдерживает паузу и с преувеличенным интересом рассматривает эмблему Фемиды на белой стене.
— Правосудие… — деланно вздыхает он. – Правосудие… А вы, Виктор Сергеевич, зря за это дело взялись. – вдруг жестко говорит он. – Бросьте. Дело Соснова… Ооочень туманное дело… А в таком тумане ваш корабль может нежданно-негаданно натолкнуться на подводный риф! И что тогда? Пробоина, смерть кораблю! Не советую плавать вам в таких морях, Виктор Сергеевич, не советую…
— Я не совсем понимаю…
-Бросьте! Всеее понимаете! И вы, кажется, церковный человек… — тут председатель кивнул на небольшую иконочку на столе и елейно произнес:
— Такова была воля Божья…
— Грех человека не в воле Божьей!
— «Кто без греха, первый брось в нее камень…» — неожиданно процитировал председатель, и в глазах его загорелся холодный огонь. – А Вы… Вы хотите бросить камнем в очень почтенных людей, мой дорогой. Очень! Обвинить их в неправде, так сказать, в грешке! Ну а кто без грешков, а? Кто без грешков? Ведь и за вами водятся грешки… За вами тоооже они водятся!
Сердце Виктора Сергеевича сжалось, и на мгновение он увидел бледное лицо: «Правосудие рассудит все!» И в этот миг поплыл у него перед глазами кабинет.
«Не может быть! Не может этого быть! Тот адвокат! Тот молоденький пламенный адвокат! Неужели это… он сейчас сидит перед ним!»
— А мы, кажется, думаем об одном и том же! – вкрадчиво прозвучал голос и задергался в отвратительном смехе. – Даа… Давно это было… Тогда я был честным наивным мальчиком. Вы – нечестным наивным мальчиком — ха, ха. Но знаете ли, колесо жизни… Такое непредсказуемое!
Он решительно встал и отчеканил:
— Вы совершили ошибку, Виктор Сергеевич, что так неосторожно вмешались в дело. Об этом уже пронюхали журналисты, и не сегодня-завтра побегут сенсационные новости о том, что лучший судья Питера приехал обвинять московских судий в … неправосудии, так сказать! Но вы еще можете остановиться – хотя я и знаю, что вы во всем разобрались. Соснов – эхехе, действительно невиновен. Но вот что я вам скажу. В ваших руках это: он выйдет на свободу. Оправданным. А через пару месяцев туда, где сидел он, отправитесь … Вы! И можете не сомневаться, что у меня получится! – он стремительно вышел, захлопнув дверь, и Катиному папе показалось, что это захлопнулась дверь тюремной камеры.
«Господи, что мне делать теперь? Как… быть?»
Мысли наталкиваются одна на другую, словно волны в разбушевавшемся море.
«Может и правда… Соснов и так сидит… Жизнь его исковеркана. Может оставить все на своих местах? Посидит еще, потом выйдет. Ну и что ж… Пятью годками больше… Меньше… А у меня дочь… И жена. А я жить хочу»…
Голова его кружится и, кажется, сейчас начнет разламываться на куски.
«Господи, Пресвятая Богородице, неужели… Неужели, чтобы тот парень простил, мне самому надо сесть за решетку?» — он провел рукой по лицу и представил себя – там. И жену, и Катюшку. Вот получает от них письмо, вот пишет сам, а там, за решеткой – звезды!
— Нееет, — тихо стонет он, — нет! Я не смогу. Господи, я не смогу! Я…
Долгая темная ночь опускается на Москву. В одной московской квартире не спит человек: страшное борение переживает он, плачет, молится, лежит перед иконами на полу. Что выберет он?
— Папа! – вскрикивает Катюша утром, столкнувшись в коридоре с отцом. – Папочка!
— Что, дочушка? — лицо у него спокойно, одет по всей форме, волосы аккуратно зачесаны на пробор.
— Папочка, — Катя заплакала и подвела его к зеркалу. Оттуда на него глянул белый, как лунь, человек…
***
Игорь Владимирович пришел из школы рано, необычайное волнение охватило его. Пять минут, только пять минут пребывания в учительской – перевернули всю его жизнь, заставили затаить дыхание, ждать, наконец, развязки. Радио – небольшое круглое радио, неведомо кем принесенное из коллег, никогда он не слушал его. А сегодня, сам не зная, зачем, подошел, включил кнопку, и разлился по учительской бесстрастный голос диктора: «Сейчас дело пересматривают, возможно, была допущена судейская ошибка. На время разбирательства владельца сети нескольких крупных магазинов Соснова Сергея Юрьевича перевели в отдельную камеру. Наш корреспондент…»
Игорь Владимирович взглянул на часы и включил стоявший до этого без дела телевизор. Знакомый голос чеканит слова, смотрит твердо мужественное лицо, освещается вспышками фотокамер:
— Я убежден в его невиновности.
***
Катюша с мамой сидят на кухне вместе, пьют чай, тихонько разговаривают друг с другом:
— А я так испугалась, мамочка, когда утром увидела папу седым, совсем белым!
Девочка вертит в руках фантик, неслышно шуршит он у нее в руках.
— Ах, доченька, у меня у самой сердце оборвалось, а он улыбнулся так радостно – все хорошо!
Катина мама помолчала, поводила тонким пальцем по резному узору кружки.
— Вчера пришел таким, как будто кто умер, а утром успокоил меня. Сказал – все разрешилось, так уверенно сказал – и у меня от сердца отлегло.
— Так что же случилось у него, а мам?
— Не рассказывал папа, ты же знаешь, он не любит говорить о работе! Сказал только – стоял на краю, но теперь все хорошо…
— И что это за край такой, мамочка?
— Не знаю, доченька! Видела я — какой он в последнее время. И вчера… Молился, кажется, всю ночь, да и я не могла уснуть. Принял, видно, какое-то решение – вот и стало ему легко…
— Наверное, это очень важное решение, мамочка! Раз он такой утром вышел!
— Да уж, доченька! Но был он какой-то… умиротворенный! Сказал перед выходом, что сегодня у него самый главный день, решилось какое-то дело, и еще сказал, что теперь он спокоен…
Катюша задумчиво смотрит, как в прозрачном заварочнике кружатся – танцуют чайные листья, думает об отце. Потом встрепенулась, словно отогнала от себя незаметно подкрадывающуюся грусть:
— А что, если мы с тобой, мама, сейчас испечем папин любимый пирог! Вот он придет с работы! А у нас – праздник!
— И налепим пельмени? – вдруг задорно, как девочка, рассмеялась та, и подумала про себя, что впервые за несколько месяцев легко ей стало на душе.
— А давай, доченька, давай! Праздник! Внезапные праздники – это так здорово! Особенно, когда устраиваешь их не для себя, а для того, кого любишь! Правда, Катюш?
— Конечно! – кричит та, и подбегает к деревянному буфетику с узорными дверцами.
— Сахар, мука! Ах, нет, не хватит!
— Бежим в магазин!
Они обе, смеясь, одеваются, толкаются в тесном коридорчике, бегом спускаются по лестнице. Хорошо на душе у мамы, хорошо у Катюши. На улице намело сугробы, снег лежит мягкий, чистый, уже отдающий нежной голубизной – на Москву опускается вечер.
— Мама, смотри! – Катя подкидывает в воздух пригоршни пушистого снега, и он разлетается искристым дождем, – ой!
В нее прилетел снежок, и они с веселым смехом затевают снежный бой. Потом, раскрасневшиеся, мокрые, бегут в магазин, покупают муку, яйца, молоко… Спешат домой с тяжелыми сумками, разделив их поровну, под строгим контролем Катюши.
На кухне включают свет, раскладывают продукты, весело брызжут водой.
— Ах, мамочка, как хорошо!
У обеих щеки с мороза все еще красные, руки перепачканы мукой. Вот уже и пирог покрылся румяной корочкой, на столе выстроились, как в армии, стройными рядами пельмени.
— Сейчас наберу папу, и будем варить! – смеется мама и берет телефон. – Ой, а вот и он сам звонит, телепат!
— Да, Витенька, едешь? – Катя с ожиданием смотрит на маму, сдерживает смех. Мама тоже смеется, смеется, садится на корточки, закрывает лицо руками.
— Мама!
Та замолкает, и вдруг Катя с ужасом понимает, что она плачет…
— Мамочка! — кричит Катя, падает перед ней на колени, теребит за фартук. – Что, что, что!
Слезы льются по щекам у обеих, со стола падает пакет с мукой, белым туманом накрывает кухню.
— Катюша, Катююююша! – мама не может говорить, только хватает ее за обе руки и отчаянно смотрит в глаза – Катюююша!
— Мама, что, что, что???
— Папа! Папа… разбился!
Катя бледнеет, хочет что-то сказать, но чувствует, что не может, как будто кто-то сильный схватил ее ледяными пальцами за горло и теперь сжимает, сжимает сильней и сильней.
— Пресвятая Богородица, верни! – вдруг кричит она и плачет в голос. В этот миг снова жужжит телефон, и девочка хватает его: как дико, как страшно смотреть на экран – папа звонит!
— Да, да, да! Папа??? Папа – это ты??? – она кричит в трубку, ей страшно, ей хочется вскочить и куда-то бежать.
— Успокойтесь, успокойтесь! – чужой мужской голос говорит спокойно, давяще, вбивая слова словно гвозди. Катя слышит, как он повторяет какой-то набор: больница, авария, инфаркт, реанимация. Больница, инфаркт, авария, реанимация. Больница, инфаркт, авария…
— Реанимация??? – вдруг кричит Катя и трясет маму за плечи. Та, свернулась в комочек на полу, как будто ничего не слышит.
— Мама! Мама, он в реанимации, слышишь? В реанимации!!! Он не умер, он еще только… в реанимации!!!
— Витя, Витя, за чтоооо?
Катино лицо вдруг делается спокойным, слишком спокойным в такую страшную минуту. Она тихо поднимается с пола, оставляет маму и, не помня себя, идет в папину комнату. Смотрят на нее со стены печальные лики: Богородицы и Спасителя.
Катя отчаянными глазами впивается в них, и молитва – горячая, пламенная, словно бы не помещающаяся внутри нее — льется из сердца. Летит час за часом, но девочка не чувствует времени. И даже не замечает, что в комнате стало совсем темно, только слабый свет из окна – лунный – едва освещает иконы. Но Катя отчетливо видит их – Богородица и Спаситель.
— Надо что-то делать… — словно очнувшись, Катя поворачивается назад: в дверном проеме стоит осунувшаяся, постаревшая мать.
— Не сидеть сложа руки…
— Мама, молись! – звенит Катин голос, оживляет мертвенную тишину.
— Надо что-то делать… Делать что-то. Но что? Что я могу???
— Мама, молись, ты не можешь, а Он, – девочка обращает залитое слезами лицо к иконам, – Он может все!
— Делать надо что-то! – упрямо повторяет мама, и в смятении начинает шагать по комнате. – Надо… поднимать врачей, искать по знакомым… Надо — лекарства! Надо звонить! Надо…
— Мама, молись!
— Та махает рукой, – надо что-то предпринимать, Катя. Не сидеть же сложа руки.
Катя подошла к матери и крепко стиснула ее руки – остановила мамино метание по комнате.
— Мама, послушай! Есть вещи, когда самое большое дело, которое мы можем сделать – это молитва! Это как… Это как если кто-то тонет, а ты не умеешь плавать! Тогда надо бежать к спасателю, просить его! К спасателю, мама! Вернее, к Спасителю!
— Но ведь надо что-то… — и мама выбежала из комнаты в ночь, за ней захлопнулась дверь. Одна осталась Катюша в ставшей теперь страшной пустой квартире. Одна или не одна?
— Пресвятая Госпоже Богородице! Господи! – вслух разговаривает с иконами Катя, сидит на полу, смотрит на темные лики.
— Пожалуйста, пожалуйста! Верните мне папу, пожалуйста! Пожалуйста, пожалуйста!
Ее голос устал от слез, от крика, теперь она только шепчет одно слово: пожалуйста! И принимает ее молитву Господь!
***
Катина мама приехала в городскую больницу, мечется за длинным забором, где же вход? Спит больничное здание, только в нескольких окнах горит свет: люди в белых халатах спасают чьи-то жизни. Бегает туда-сюда женщина, готова криком кричать – пустите, пустите меня к нему!!!
Тишина, пусто на ночных московских улицах. Отчаяние разрывает Катину маму, что делать, что делать???
«Молись, мама, молись!»
— Катя? – она оглядывается, но никого нет. Тогда она задирает голову и в звездное небо кричит:
— Помоги!
И в этот момент голос ее теряется в вое сирены, летят по проспекту скорые, распахиваются ворота, суетятся врачи. Кого-то несут на носилках, слышится неудержимый женский плач.
— Туда! – мама бежит со всех ног, поспевает вбежать в уже полузакрытые ворота, присоединиться к группе напуганных людей, провожающих бригаду скорой.
— Пустите меня с ним! – кричит какая-то женщина, и Катина мама оказывается с ней совсем рядом. Никто не останавливает их, и обе бегут рядом с врачами по узким коридорам, куда-то вперед.
— Быстрее, быстрее! Разворачивай, держи, открывай! – медики взволнованы и спокойны одновременно.
— Быстрее! – женщины останавливаются перед закрытыми дверями, над которыми лениво мелькает красная лампочка – реанимация. Врачи скрылись за ней, они остались стоять в полутемном коридорчике. Дежурная сестра сонно таращит на них накрашенные глаза:
— Куда ж вы, голубушки? – но те не слышат, ходят по коридору туда и сюда, вздрагивают, нервно сжимают руки.
«Молись, молись!» — Катина мама остановилась.
— Что?
И мысль снова отчетливо запульсировала в ее воспаленном мозгу:
« Молись, Маша! Маша! Молись!»
Ее соседка бежит к медсестре.
— Понимаете, он выпил. Сел за руль, дурачок! – она говорит быстро, сморкаясь и плача, медсестра участливо смотрит на нее. Женщина говорит, говорит, говорит… Говорит без конца.
«А ты, Маша, молись!» — снова слышит Катина мама внутренний голос, и ей кажется, что это — ее муж.
«Буду, буду, Витенька! Буду, сейчас!»
Она забегает за угол коридора и там, уже ни о чем не думая, опускается на колени.
Одно слово – «Господи, Господи, Господи!» — может произнести она. И Господь принимает ее молитву.
Не видит, не замечает ничего Катина мама. Молится. Где-то там вдалеке все слышится плачущий голос:
— Выпил, дурачок, с дружком своим, Колькой. Сел вот за руль…
Вдруг со скрежетом открывается дверь, и обе женщины бросаются к вышедшему им навстречу пожилому врачу.
— Да что же это! – он с негодованием оборачивается на медсестру, и та разводит руками.
— Так не выгонишь же…
Он поворачивается к ним, молчит, и глаз его почти не видно.
— Доктор!!!
— Дмитрий Алекстандрович… — и медсестра шепотом добавляет: все?
— Все.
Катиной маме кажется, что какой-то железный занавес опускается перед ней с грохотом, как будто обрушивается на нее каменная стена.
«Молись!»
— Зачееееееем???
«Молись!»
«Господи! Господи! Господи!»
— Голубушка, что с вами, что с вами, что с вами? – бегает медсестра, звенят стеклянные баночки со спиртом. Как будто из тумана слышится голос врача:
— Пьяный он был совсем, не сумели спасти.
— Что? – Катина мама отталкивает протянутую руку со склянкой, и устремляет невидящий взгляд на врача. – Пьяный?
— Дурачооок! – вдруг доносится до нее. Вторая женщина сползает спиной по стене и разносится по коридору ее сдавленное: «ааааааааа… Дурачооооооок!
«Молись, Маша, молись!»
Катина мама вздрагивает.
— Спасибо, не надо, — слабым голосом говорит она напуганной медсестре и медленно отходит к окну.
— Господи, Господи, Господи! – шепчут ее губы, пальцы впиваются в наличник окна.
— Следи за ней хорошенько, нам этого еще не хватало! – тихо говорит врач медсестре. Та испуганно кивает.
— Господи, Господи, Господи!
За окном медленно наступает утро, оживляются тротуары, летают с московскими скоростями авто, но не видит ничего этого мама.
— Спасли министра? – вдруг долетает до нее, и она вся обращается в слух.
— Пока будет жить. Пока. Только это не министр — судья!
— Витенька…
У Катиной мамы закружилась голова, но властный голос вдруг произнес:
— Молись! – она оглядывается, но никого нет. Даже медсестра куда-то ушла.
«Буду, буду, Витенька!» — она отворачивается к окну и снова слышится только:
«Господи, Господи, Господи!»
***
День за днем летит время, совсем новое для Кати и мамы. Без папы, без его улыбки, слова: крепкого мужского слова. Другая жизнь наступила для них – жизнь, где отчаяние борется с надеждой, и битва эта – ожесточенная, страшная – разрывает сердца… Сильно изменилась Катя, взрослее кажется, уже не ребенок. «Папа, папа, папа, как там папа!» — эти мысли преследуют ее всюду: в школе, дома, в церкви. Теперь по вечерам она надолго уходит в комнату отца, стоит перед иконами, молчит, смотрит на печальные лики. Много молится Катя, и это – единственное утешение девочки. Уже кончилась длинная студеная зима, уже весеннее солнышко нагревает землю: стремительно ввысь прорываются сквозь нее первые цветы. А их папа все еще там, на пороге жизни и смерти, и врачи каждый раз разводят руками: «мы сделали все, что могли»… Но не умирает он, дыхание все еще теплится в его растерзанной железом груди.
— Врач сказал, не сегодня-завтра наш папа умрет, — говорит мама, и отчаяние тупой болью прорывается в ее глазах. – Наверное, Катюша, не надо больше молиться. Все.
— Нет, надо. – твердо говорит та в ответ, и ее похудевшее лицо вдруг светится внутренней силой. – Бог – лучший Врач, чем Геннадий Семенович.
— Геннадий Семенович – профессор, заслуженный… Он редко ошибается, Катя…
— Он – человек.
Катя снова идет в папину комнату, снова закрывает двери. Мама с тоской смотрит ей вслед – как похудела, как вытянулась дочь. Она медленно встает из-за стола, отодвигает чашку с недопитым чаем.
— Ты права, доченька, ты права!
И в другой комнате тоже зажигается теплый огонек лампадки, мерцает в наступающих сумерках вечера.
Много таких вечеров осталось позади, много ночей. В школе Катю не вызывают к доске учителя, новые подруги старательно сдерживают свой беспечный смех. Сидит за партой Катюша, глаза — серьезные, серые, большие – думают, думают, думают.
— Вы помолитесь, Игорь Владимирович? – спрашивают они безмолвно после каждого урока физики.
— Молюсь, Катя, молюсь! – тихо отвечает ей учитель, когда звенит звонок, и дети стайкой вылетают за дверь.
Новая жизнь, каждый день — поле битвы. Страх и надежда, борются за два сердца, кто победит?
Сегодня Катя снова ушла в комнату отца, села на краешек старого дивана, смотрит перед собой. Все напоминает о нем: вот его книги, тетради, молитвослов.
— Пресвятая Богородица, верни мне папу… — обессиленно шепчут губы, а в сердце заползает холодной змеей безнадежье. «Чудес не бывает, Катюша» — извиваясь, шипит она. – «Брось!»
— Пресвятая Богородица, верни мне папу, папу верни, пожалуйста!
Неслышно открывается дверь, с тревогой заглядывает мама.
— Катя, пойти, прогуляйся, ведь и в школе сегодня не была. Ты бледнеешь день ото дня, тебе нужен воздух, давай!
— Может быть, съездим к папе?
— Что нового, Катя, узнаем мы. Что нового.
Девочка молча встает с дивана и идет в коридор. На улице – весна, стоит теплынь, теперь не нужны ни шубка, ни сапожки. Так выходит Катя за дверь, медленно бредет по ступенькам вниз. Кто-то там, на первом этаже поднимается навстречу – слышит это Катюша. Доносится детский смех, чей-то низкий мужской голос. Не поднимая головы, она сторонится, давая пройти людям.
— А у меня папа велнулся! – вдруг оглушают ее слова. – Мне Бозенька велнул папу! – голубые глаза снизу вверх заглядывают в лицо, пухлая ручка сжимается в кулачок: — велнул!
Катя остановилась: сердце стучит так сильно, что, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди. «Милый ты мой карапузик» — проносится у нее в голове. «Когда ты плакал там за стенкой, и звал «папа, папа», я тоже плакала вместе с тобой, и тоже звала. Теперь ты дождался, а я… Дождусь ли я?»
Она поднимает глаза и смотрит на стоящего рядом мужчину. Возраста папы, тоже седой. Глаза – внимательно смотрят на нее, пронзительные. Глаза человека, которому жизнь нанесла удар, но он выстоял, выдюжил, хотя все еще ноют, болят старые шрамы души.
— Здравствуй, соседка! – говорит мужчина и улыбается.
— Здравствуйте! – едва выговаривает Катя и быстро сбегает по лестнице вниз. «Наверное, из командировки вернулся, или … с крайнего Севера, как дядя Леша, папин двоюродный брат…»
Бродит по парку девочка, не замечает листочков, сирени, цветов. Вдруг врезается в нее какой-то мальчик:
— Простите! Прости! Это ты, Катя?
Гриша. С глазами отчаянными – что с ним?
— Папа! Мой папа вернулся. Мама звонила.
— С крайнего Севера?
Сверкают в ответ черные глаза.
Дальше бредет Катя по парку, тяжелые мысли медленно ворочаются у нее в голове. Незаметно кончается молоденький березник, клумбы, газоны. Властно захватывает пространство камень и гранит. Идет по набережной девочка, ничего не видит вокруг. А вот потянулся забор: черный, стальной, протыкающий заостренными на концах маленькими копьями небо – знакомый, больничный, папин…
Очнулась Катя, смотрит на большое белое здание – ласково светит солнышко в стеклах, отражается, множится в них. Привычной дорогой идет Катюша по белым коридорам, останавливается перед знакомой дверью, несмело стучит.
— Входите, кто это? – врач средних лет, грузный, уставший недовольно смотрит в проем.
— А, Катюша! – вдруг меняет он тон, встает, и девочка испуганно пятится. По горькому опыту знает она: чужие взрослые чужим детям говорят самое страшное именно так – с ласковой теплой улыбкой, крепко прижимая к себе.
— Не зря ты, молилась, Катя! Очнулся твой папа. Жить будет. Теперь будет жить, не плачь!
Мимо пробегает медсестра, с любопытством заглядывает в дверь. Их гроза – такой строгий, такой важный Геннадий Семенович, стоит посреди кабинета, гладит по светлой головке какую-то девчушку, подозрительно мигает глазами.
— Жить будет, а я не верил. Ошибся, Катюша, ошибся — ведь я человек…
***
Гриша бежит домой, не чуя под собой ног. Мимо мелькают деревья, прохожие, фонарные столбы. Дыхание не помещается в его легких, он задыхается, но все равно бежит, бежит, бежит все сильней.
«Папа вернулся! Папа вернулся! Папа!»
Взлетает на четвёртый этаж, готов отчаянно заколотить в дверь, но она оказывается открытой, и он стремительно влетает в мягкий сумрак коридора. Замирает – что-то тихо лепечет младший брат, и голос! Его голос! — отвечает ласково ему.
-Папа! – какие крепкие объятия, совсем тонет в них черненький мальчик, а там внизу, мягкими пухлыми ручками обхватил его братишка. Прислонившись к косяку дверей счастливыми глазами смотрит на мужа, сыновей мама Гриши. Сами они уже успели обняться, насмотреться в родные глаза, сказать самое важное, самое главное!
— Сережа! Что это, это твое?
Жена, поспешно оглядываясь, пока Ванечка не видит, торопливо всовывает в руки мужа конверты: с чужим подчерком, с содержанием, так разнящимся от других белых конвертов – мужниных…
Он, плохо понимая, пробегает глазами одно за одним.
— Чудо, Света, это чудо… — шепчут его губы, и краска заливает лицо.
— Прости за те письма, за мои…
— Вот они, вот они все!
Он хватает другую кипу, почти с ненавистью смотрит на них.
— Прости меня, Светик, прости за каждое слово в них… Я хотел бы их сжечь прямо сейчас! Но… Но кто же написал эти?
-Когда действует Бог, нет нужды прибегать к исследованиям! – мягко отвечает жена и кладет руку ему на плечо. – Может быть, услышал Господь голос нашего Ванечки… Он один не потерял тогда веру, когда… Когда… — ее глаза наполняются слезами. – А мы с Гришей… Мы не смогли…
— Я тоже.
Он прижимает к себе вздрагивающую в плаче женщину, молча стоит посреди комнаты, задумчиво смотрит в окно.
— Я тоже все потерял. Но теперь заново приобрел еще большее! Я благодарен!
***
Первый летний день наполнен солнцем, звуками деловитых шмелей, гомоном птиц, криком редких для Москвы ласточек. Катя с мамой идут по ярким тротуарам, мимо сирени, жасмина, каштанов – идут через в парк в больницу. Сегодня они увидят, впервые за четыре месяца увидят папу – живого, может быть даже улыбающегося, пусть одними глазами, но улыбающегося, победившего смерть. Молча идут они, не хочется говорить, не хочется даже думать, идут, наступая на солнечных зайчиков, по мокрой траве, сойдя с песчаной дорожки вбок. Наконец — больница, незнакомый на этот раз коридор, палата – вся залитая солнечным светом – видно это Кате в приоткрытую дверь. Перед тем как ее распахнуть окончательно, мама шепнула:
— Катюша, папу вредно волновать, у него четыре операции на сердце, постарайся, пожалуйста, — и она не договоривает, дрожащей рукой распахивает дверь и почти бегом влетает в палату.
— Виииитя, — она говорит тихо, но голос прерывается, начинает звенеть, — Витенька мой!
— Папочка!
Забыли они обе про все, плачут. Виктор Сергеевич лежит, перебинтованный, слабый, среди аппаратов, проводков, мигающих зеленым цветом лампочек. Шепчет что-то, и губы его трогает счастливая улыбка.
— Маша, а ведь он простил!
— Что, что ты говоришь, Витенька! — мама опускается на колени с одной стороны кровати, Катя – с другой. – Кто простил?
— Парень тот. Простил меня, Маша, — и он делает неловкое движение рукой, словно хочет смахнуть покатившуюся слезу. Мама останавливает, сама стирает – его и свои. Понимает она, о ком говорит он.
Вдруг в палату открылась и снова стремительно закрылась дверь.
— Кто там? – Катюша хочет вскочить и посмотреть в коридор, но папа останавливает ее голосом:
— Сиди, дочурка, никто, ошиблись! – но по лицу его пробежала какая-то тень, он вздохнул и глаза его погрустнели. – Ох, не скоро я встану, родные!
— Ничего, папусик, главное, что ты живой, живой, живоой! Я так просила Богородицу! Так просила, и Она вернула тебя мне!
Виктор Сергеевич в ответ моргает глазами, кивнуть головой ему уже не хватает сил.
— Устал папа, — шепчет тихонько Катина мама и решительно поднимается с колен.
— Витенька, мы придем к тебе завтра, а тебе надо отдохнуть! Лежи, отсыпайся, набирайся сил! – она целует его в прохладный лоб, зашторивает занавеску – чтобы солнышко не слепило глаза.
— А мы придем, мы еще придем с Катюшей завтра, и послезавтра, и потом еще денечек, денечек, а потом ты выздоровеешь, и мы все вместе пойдем домой! — как сказку рассказывает мама, смеется совсем по-детски.
Выходя, они почти нос к носу сталкиваются с каким-то человеком и испуганно вскрикивают. – Вы к кому?
Перед ними стоит представительный немолодой мужчина, с огромным букетом цветов, в костюме. Лицо его плохо видно, он все время прячет его за букетом, говорит нервно, быстро, сжимая в руках кожаный черный портфель.
— Коллега я… Как он, как, как, как?
— Устал, — мама насторожилась, заслонила собой проход.- Вы знаете, его нельзя тревожить, он устал. Приходите потом, приходите позже!
— Но… мне очень надо, — вдруг с мольбой произнес мужчина, но столкнувшись с непреклонным маминым взглядом, сник: – Хорошо, хорошо, я понимаю…
— Кто это? – спросила Катюша, когда они уже выходили из больницы, но мама пожала плечами. – Коллега, какой-то, вот уж как волнуется…
Они не знали, что мужчина только сделал вид, что подался в сторону лестницы, а на самом деле, выждав с минуту, он снова бросился к двери палаты, прислушался. Взялся было за ручку, но отдернул руку, словно она была горячая. Он громко задышал, пытаясь успокоиться, но волнение охватывало его все больше. Наконец решился, скрипнула дверь, свет, приглушенный занавесками, подбодрил его – он шагнул за порог. Виктор Сергеевич лежал тихо, с закрытыми глазами, и мужчина подумал, что он спит. Человек остановился у входа и с непонятным ужасом вглядывался в лицо больного. Нервная судорога пробежала по его лицу. Вдруг Виктор Сергеевич прошептал, но шепот этот показался незнакомцу оглушительнее грома.
— Здравствуйте, я ждал… Что вы придете.
— Виктор… Сергеевич! — незнакомец почти задохнулся, подошел ближе, нерешительно замер посреди палаты. Высокий, большой — он чувствовал себя совсем беспомощным перед лежащим неподвижно человеком.
— А я, знаете ли, я больше … не председатель Верховного суда. Уволился. – он издал непонятный звук, похожий скорее на хрип. В его глазах заметался ужас.
— Лучше бы меня… вот так… Как Вас… Здесь… Здесь хочу … возмездия! – и он заметался по палате туда и сюда, во взгляде его мелькнуло и тут же погасло безумие.
— А что, как … там? На том свете?
Катин папа едва слышно вздохнул, и только по губам прочел бывший председатель:
— Простил он меня…
— А мои? Мои! Простят меня, простят, простят, простят? — человек снова заметался, отшвырнул в сторону портфель.
— Я цветы вам… принес. Вот. Простите вы меня. Хотя бы вы один…
— Прощаю. Прощаю вас! И вы простите… За тот суд, когда вы были адвокатом…
Председатель снова издал какой-то отчаянный стон, воздел руки к небу.
— Лучше бы меня так… Как вас… Чем там! Там! Что же тогда будет там! – он схватился за голову, замер на месте.
— Бог простит вас, – снова тихо прошептал Катин папа, и слеза скатилась по его щеке на подушку. — Я все простил. И они, ваши, Бог даст, тоже… простят.
— Соснов… Не простит… Никогда, никогда, никогда. Но я пойду, я все равно… Я … Но он не простит.
Человек сорвался с места, подобрал портфель, и, задом пятясь, пошел к двери. С завистью смотрел он на бинты, гипсовую мумию, на зеленые лампочки аппаратов.
— Лучше бы я так… — пробормотал он еще раз и исчез в темноте коридора. По лицу папы Кати покатилась вторая слеза:
— Прости его, Господи!
***
Воскресный день – солнечный, радостный, звенящий голосами птиц! Выходит из храма группка: Катюша и Гриша держат за обе руки Ванюшку, заливисто смеются вместе с ним. Позади родители Гриши, мама Кати и Игорь Владимирович. Идут к Катюшиному папе: он уже встает, подолгу сидит на кровати, пробует ногами пол. Вдруг словно тень возникает перед ними человек: взгляд горящий, сам небритый, руки трясутся, голос дрожит.
Остановились дети, замерли взрослые – кто это?
А они уже столкнулись взглядами: судья и осужденный, оба – бывшие. Молчат, смотрят, смотрят, смотрят друг другу в глаза. Кажется, уже вечность прошла, а они все стоят. Мелькают в голове у обоих калейдоскопом картинки: у одного – черные, голодные глаза сына, темная камера, ледяной пол, грубый голос надзирателя, прутья решетки и звезды, холодные далекие звезды сквозь них… А перед другим — мерцает зеленая лампочка, всплывает искаженное страданием и болью лицо, белые бинты и такие же белые волосы…
— Простите меня… Если можете… Мальчик! – вдруг выкрикивает человек. – Это я. Это я осудил твоего отца.
Ошеломленно поднимает глаза Гриша, разжимает руку братишки, сжимает кулаки. Вздрагивает Игорь Владимирович, зажали рот рукой обе женщины, молча стоит сам Соснов.
— Плащаю, а я плащаю! – вдруг раздается детский голос, и Ваня без страха берет за руку незнакомца. – Бозенька тозе пластил.
Он оглядывается на остальных, и глаза – чистые, голубые, как само небо, смотрят на них:
— Когда я хоцел яблоки, Бозенька дал мне яблоки, когда я плосил папу, он велнул мне его. Когда Бозенька плосит плащать, я плащаю!
Тишина повисла вокруг, смотрят на малыша глаза: взрослые, уставшие, серьезные — серые, карие, голубые. Прощают их сердца.
Анна Минковская