Цветок и крот
— Раз, раз, раз! – разлетаются в стороны черные влажные комья, шуршит, ссыпается тонкими струйками песок. Большая неровная траншея глубоко под землей ширится, стремительно растет, несется вперед, делая неожиданные повороты, лишенные логики углы.
— Раз, раз, раз! — энергично отстукивает время свои секунды, и не считает их неутомимый подземный труженик. Сегодня особенно отчаянно он работает, его натруженные сильные руки опускаться не хотят.
— Раз, раз, раз! – там, высоко над ним, на поверхности уже заходит за дальний лесок солнце, там на пригорке… Нет, не думать о пригорке!
— Раз, раз, раз! – большой лоб вдруг больно врезается в спрятавшийся в глубине камень: холодный, мокрый, и приятно разгоряченным этим лбом приткнуться к его шершавой поверхности, остановить стремительный бег. Счастлив ли под землей крот? Определенно, это его стихия, его царство, его владения! Так неужели не бывает и там горя, неужели сердце не сжимается и не бьется, неужели только наверху, облитом солнцем, отдельно от пролитых капель дождя, от выпавшей с утра росы, от мириад водных капель в мировых океанах существует еще один тип влаги – слезы? Но может ли плакать крот? Обязательно ли для этого нужны глаза?
Это был довольно крупный и довольно молодой обыкновенный черный крот. Его сильные лапки с длинными когтями переворошили, перекопали не один гектар сочной влажной с весны земли. Сколько себя он помнил – всю жизнь копал и копал темнеющие округом земли траншеи, безжалостно разрывал эти подземные сети – корни, был врагом и истребителем червей. Помнит ли он тот день? Кажется, это был такой же как все, маленький, черный, пахнущий землицей денек. Вот его розовый мокрый нос разнюхивает проходы, вот лапка тянется к тонкому, хрупкому корешку. Что остановило тебя, тупой закругленный коготь: неужели впервые, в этой тоненькой белесой ниточке ты почувствовал жизнь? Так и выбрался крот на поверхность. Ослепили ли его яркие солнечные лучи? Нет, совсем нет, и этот крошечный поступок милосердия, казалось, не открыл ему все краски мира. Выполз большой толстый крот наружу, такой маленький, такой тщедушный в сравнении с широтой пригорка зверек… Ему впервые не было тесно, впервые, не протискивал он сам себя через узкие переходы, впервые ничто не раздавливало его сверху.
А потом он услышал голос. Когда ты слеп, то вероятно природа, взамен великого дара зрения наградила тебя отменным слухом. Его зрячие далекие родичи, все эти мышки-полевки и толстые сытые крысы – те никогда не расслышат, что говорят им цветы. А он услышал и был покорен. Рос на пригорке цветок: нежные фиолетовые лепестки, два зеленых листика, которые были ему словно руки, тонкий, почти прозрачный стебелек. Да, крот полюбил это чудесное творение, полюбил, еще не разглядев его красоту. Внешнее мог уловить он. Так и с людьми бывает: будучи слепыми к красоте души, им остается проглядывать свои незрячие глаза на облицовку, пустую порой красоту. Что мог узнать о новом знакомом крот? Тихий голос, тонкий, чистый как рассвет аромат. Одно касание там, под землей – этот хрупкий, как ниточка, корешок. Вот и все, что доступно было зверьку, но сердце его забилось. Да, вот так и полюбил крот цветок.
Когда ты любишь, ждет ли взаимности твое разгоряченное сердце? Или в этом своем порыве оно тоже слепо, и не замечает, не замечает, не замечает ничего? Счастливее ли стал крот? Стало ли лучше, просторнее жить?
Когда на поверхности случилась засуха, ничто не тревожило темные души кротов. А он, как глубоко врылся он в черный свой земляной край, как тяжело было дышать в невероятной глубине, и какая радость жила в его сердце, когда чуть живой, почти раздавленный своим же земельным царством, он выбрался на поверхность, и был цветок единственным – растущим во влажной, черной, добротной земле. Знали ли фиолетовые лепестки, какой ценой были добыты эти черные влажные комья, чувствовали ли упругие листья, чью лапку, грязную, с обломанными о камень когтями они должны пожать? А в грозу? Кто намокал своей бархатной шубкой под дождем, чье сердце трепетало и выпрыгивало из груди, оглушенное страшным раскатом весеннего грома? В черноте глубины не слышно всего этого, так не безумец ли был промокший до нитки крот, что стоял и свои вывернутые назад ладошки подставлял граду. Словно линейка, били они его. Много добра сделал крот цветку. Много…
— Нет! – больно отзывается и сейчас в его сердце этот тихий взволнованный голос. Зачем звать цветок за собой, в самое лучшее царство мира, в самую влажную мягкую землю, если нет, если нет там того, без чего не живут цветы.
— Там нет солнца, друг! – тихо звучит ответ, и крот, не знающий, что это, простирает к нему свои корявые лапки. Еще несколько минут назад ими он хотел сорвать свой прекрасный цветок, сорвать, чтобы взять с собой навсегда, но какой твердый, какой крепкий оказался у него стебелек. Жесткий.
— Раз, раз, раз! — мчится в неизвестность траншеи, забыв обо всем, крот. А там, наверху, все думает, думает тонкий цветок, и в его сердце – чистом, легком, невесомом – волной разливается грусть. И все-таки не может он разменять, как монетку, солнце, единое солнце, другого нет и не будет: ни на небе, ни под землей. Мятется сердце, неблагодарным корит себя. Но не смеет, не смеет туда – в черноту, вглубь, без солнца. Мелькают перед ним воспоминания: гроза, комья влажной прекрасной земли. Роса, не расплесканная в кривых ладошках. Этот такой смешной, такой трогательный лист лопушка, которым неустанно обмахивал его крот от жаркой духоты дня. Ах, если бы и сам он мог видеть все, если бы и сам он не был слеп – быть может, не тревожилось его чистое сердце? Но разве возможно увидеть цветку, что в тот грозовой день, когда розовые, запачканные землей ладошки избивал град, там глубоко, там – где и следовало быть всем благоразумным кротам, разливался подземный грязевой поток. Оттуда не слышно последнего вскрика тонущего черного сородича, да и гроза была, не слышно… А лопушок? Знал ли ты, милый совестливый цветочек, что рядом, совсем рядом, другой неосторожный крот высунул на поверхность свой мягкий розовый нос, и что две тени мелькнули сверху – тот достался когтям хищной птицы, а этот – твой, не был замечен под мерно размахивающимся зонтиком-лопушком…
Но ты, цветочек, видишь солнце. А он… А он? Он слеп навсегда!
— Раз, раз, раз! – глубоко под землей мечется крот. А о чем же тянутся к небу, с какой мольбой – два зеленых тонких листка?
— Раз, раз, раз! – несутся в пропасть времени секунды, берутся за ручки. Длинные их паровозики у людей называют по-разному: минуты, и дни, и часы… Считают ли их кроты? Быть может, и цветы имеют свой циферблат?
Нет, по крайней мере, не наш цветок. Времени он не считал, не наблюдал часов, хотя и не был влюблен… Цветок обращался к солнцу. С какой мольбой?
Может ли тот, кто дал тебе глаза, дать другому? Если ты видишь солнце, достоит ли его просить, чтобы и другие увидели светлый сияющий луч?
— Раз, раз, раз! – другой, соседний пригорок. Едва виден он близорукому взгляду цветка. Черный мячик мерещится на нем, бархатный черный комочек.
Цветок не слышал, как жарко стучит крохотное живое сердечко, видны ли издали слезы, бегущие из узенькой щелочки глаз? А крот плакал. И видел. Видел солнце! – благодарный цветок заплатил больше: его мольба покрыла безответную любовь.
Анна Минковская